Друзья подагрой изнуренный слушать

ЗАВЕЩАНИЕ ПЬЯНИЦЫ

Под вечер, осенью ненастной
Шел горький пьяница домой,
С разбитым глазом, с носом красным,
Держал бутылку под полой.

Оборотясь к стене ногами,
А головой - под самый кран,
Держал обеими руками
Большой наполненный стакан.

- Халат и туфли - все продайте,
Купите пьянице вина,
Попа до смерти накачайте -
Вот вам духовная моя.

На крышке гроба напишите
Какого года, сколько жил,
Три славных слова подчеркните:
"Покойник водочку любил".

В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Почаще рюмками стучите -
Вот это самый лучший звон!

Друзья, исполните все это,
Я вас по-царски награжу
И с того света, с того света
Бочонок с водкою спущу.

И вот в день Страшного суда
Картина будет превосходна:
Пойдут все праведники в рай,
А пьяницы - в кабак повзводно.

Владимир Бахтин. Русское застолье // "Нева". 1995. №7. С. 231-232.

Песенка была популярна на лубочных картинках XIX в. Фрагмент ее звучит также в народной героико-романтической драме "Ермак". Ср. зачин этой версии с популярным романсом "Под вечер, осенью ненастной. " (слова Александра Пушкина, 1814, музыка разных композиторов, в том числе Николая Сергеевича Титова, 1829):

Под вечер, осенью ненастной,
В пустынных дева шла местах
И тайный плод любви несчастной
Держала в трепетных руках.

ВАРИАНТЫ (4)

1. Друзья, прощайте, помираю

Друзья, прощайте, помираю,
Ох, не я, а люди говорят.
Пальто да брюки оставляю,
Да две рубахи без заплат;

Телячий ранец и корзину,
И хуже сапоги,
И еще одну косынку,
Да кой-какие пустяки.

Именье это завещаю
Продать на рынке и потом
Зайти в трактир, напиться чаю
И посетить питейный дом.

И там отдайте долг за водку
Ваньке-скряге-бурсаку,
Пятак Маланье за селедку
И грош Борису-кваснику.

В том кабаке меня заройте,
В котором часто я пивал,
И так могилушку устройте,
Чтоб я под бочкою лежал,

Оборотясь к сеням ногами
И головой под самый кран,
Держа обеими руками
Огромный с водкою стакан.

Мою могилу обложите
Турецким чистым табаком,
А на могилу положите
Трубку с длинным чубуком.

В нашу гавань заходили корабли. Вып. 3. М.: Стрекоза, 2000.

2. Песня алкоголика

Друзья, подагрой изнуренный,
Не в силах я уж больше пить
И в этой жизни вожделённой
Осталось мне недолго жить.

Моя духовная готова,
Сегодня да завтра да я умру.
Прошу исполнить слово в слово
Все, что щас я вам скажу.

В том кабаке меня заройте,
В котором чаще пировал,
И мне могилу так устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.

Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
И при себе держал руками
Огромный с водкою стакан.

В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Лишь часто в бочку застучите,
Залейте пьяницу вином.

3. Завещание пьяницы

Друзья, подагрой изнурённый,
Уж я не в силах больше пить.
И , может быть в сей жизни бренной,
Осталось мне не долго жить.

В том кабаке меня заройте,
В котором чаще пировал,
И мне могилу так устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.

Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
Держа обеими руками -
Огромный с водкою стакан.

Надгробных слов не говорите,
Я не привык к таким словам!
Цветов вы мне не приносите:
Не поклонялся я цветам!

Вы эпитафий не пишите,
Когда родился, сколько жил.
Тремя словами помяните:
"Покойный водочку любил!"

В колокола вы не звоните
При погребении моём -
А только рюмками стучите, -
Ведь это самый лучший звон.

Могилу всю мою усыпьте
Турецким крепким табаком
Три дня могилу поливайте
Шампанским искристым вином

Сюртук и брюки вы продайте,
Купите пьяницам вина!
Попов до смерти накачайте,
Вот вся духовная моя!

Когда исполните всё это,
Тогда я вас озолочу,
И на верёвке с того света,
Бочонок с водкою спущу!

Прислал Дмитрий Трофимов, ольдерман студенческой корпорации Fraternitas Arctica, 28 июня 2010 г.

4. Завещание пьяницы

Друзья, прощайте, умираю
Не я, а люди говорят,
пальто и брюки оставляю
И две рубашки без заплат.

Именье это завещаю
Продать на рынке, и потом
Зайти в трактир, напиться чаю,
И посетить питейный дом.

Телячий ранец и корзинку,
И худые сапоги,
Одну истертую косынку,
И кой-какие пустяки.

И там отдайте долг за водку
Ваньке скряге бурсаку,
Пятак Маланье и селедку
И грош Борису кваснику.

Долги все эти уплатите,
По завещании моем.
И в рюмки звонко постучите
Поставьте все их к верху дном.

В том кабаке меня заройте,
В котором чаще я пивал
И так могилу мне устройте,
Чтоб я под бочкою лежал.

Оборотясь к стене ногами,
А головой под самый кран,
Держа обоими руками
Огромный с водкою стакан.

В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Но чаще рюмками стучите
Залейте пьяницу вином.

Вы могилу обложите
Турецким чистым табаком,
А на могилу положите
Мне трубку с длинным чубуком.

Слепите памятник из глины,
Наймите Ваньку маляра,
И он напишет вам картину
Мои великие дела.

Москва златоглавая: Сборник песен. М.: Книгоиздательство торг. дома "Евдокия Коновалова и Ко", 1914. С. 10-11.

Как было б славно всех любить,

И каждый день со всеми ладить,

Обиды прошлые забыть,

По голове собаку гладить.

В школьные и студенческие годы я несколько раз принимался сочинять стихи. Потом попробовал себя в прозе, даже получил положительную рецензию на свою повесть от писательницы Елены Ильиной (Может быть, кто-то помнит "Четвертую высоту"?). Эти писания не сохранились. Хрущевская "оттепель" быстро закончилась, а потом засосала научная карьера, и ни на что другое не оставалось времени. Однако случайные двустишья и собственные "афоризмы" временами непроизвольно рождались в моей голове. Действительно, это стихи нужно сочинять, а двустишья возникают в подсознании! (Правда, кое-где и у меня пробивается "литературщина".) Со временем появилась привычка все это записывать.

Часто коротко можно передать мысль и настроение, и точнее, и яснее, чем многословно, и рифма помогает быть лаконичным. Проставлены годы (от сегодняшнего дня в прошлое до 1950 года, когда мне было 17). Возможно, кому-то будет интересней начать с моей юности (стр. 64). Для ранних лет даты не всегда надежны. "Мысли вслух", по существу - это дневник, хотя я, зачастую, уже не помню повода появления того или иного двустишья или фразы. С возрастом всплывает в памяти, казалось бы полностью забытое. И я включил эти поздние воспоминания в коротенький раздел "Тени из прошлого". Может быть, что-то из этих многочисленных двустиший, афоризмов и фраз не каждый почувствует и не каждый поймет, и что-то никто не воспримет, но, все равно, мне для себя самого было важно сказать это вслух! Тут и события, и мысли, и образы, и ощущения, и созвучия. Возможно, возникнет встречное чувство понимания, и читатель сам сможет додумать смысл конкретных словосочетаний, в соответствии со своим мироощущением, внутренним опытом, чувством юмора.

В приложении "Песни, которые мы пели" я привожу некоторые песни, которые пело наше поколение студенческой молодежи 50 - 60 годов прошлого века. Этот песенный "фольклор" хорошо передает атмосферу того "легендарного" времени.

МЫСЛИ ВСЛУХ. _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _3

ТЕНИ ПРОШЛОГО _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _65

ПЕСНИ, КОТОРЫЕ МЫ ПЕЛИ. _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _66

Победа сторонников выхода из ЕС на референдуме в Великобритании,

и победа Трампа на президентских выборах в Соединенных Штатах,

вопреки всем официальным прогнозам, прямо связаны с оторванностью

правящих элит развитых стран от интересов и нужд

подавляющего большинства населения!

Если президентом США становится Хиллари Клинтон,

Билл Клинтон, фактически, идет на третий президентский срок!

Президенты США сменяются">

Но имперская политика всегда остается!

Военный бюджет США в 10 раз больше российского!

В большинстве стран Мира размещены американские военные базы!

Американцы составляют 5% населения Земли, но потребляет 40% мировых ресурсов!

При этом США претендуют на мировое господство!

Гарантия суверенитета России - только атомное оружие!

Но, если война внутри страны, что сохранит суверенитет?!

Американская система ПРО и оборонительная,

и наступательная одновременно!

Террористы всегда не договороспособны!

Раз террористы существуют,

Значит это кому-то нужно!

А чиновники хотят

Утопить всех как котят!

Размышления формируют личность,

Но смартфон не оставляет времени подумать!

Куда смотрю, зачем стою

У страшной бездны на краю?

Забросив на орбиту свои книги

Я сам совсем не ждал такой интриги!

Мои друзья-евреи отвернулись,

И либералы тоже не вернулись.

Теперь не знаю на кого пенять,

Ни им меня, ни мне их не понять!

Это - крушения не столько самолетов,

сколько "свободного предпринимательства"!

Глобализация - это новая колонизация!

Снова стало много новых

Тутунов и Тутуновых!

Давно ушла идеология,

Осталась лишь физиология!

Они совсем не дураки,

ВАШИНГТОН - 4-й РИМ?

Об Империи столь прямо

Говорит один Обама!

Не меньше 4-х веков остаточность -

Раз цель единственная - прибыль,

То не волнует чья-то гибель!

Того, кто защищает отчий дом,

Не сломишь ни стволами, ни числом!

Неверно приписать вину,

У русофобии двойное дно!

И это видно из успешного кино.

И ошибку, и неудачу нужно воспринимать спокойно,

не как поражение, а как эксперимент, как урок!

Разменял я девятый десяток.

Никогда и подумать не мог,

Что последний от жизни остаток

Вдруг спрессуется в мыслей комок!

Любая узкая наука -

И трата времени и скука!

Устали все от Украины,

Но продолжают рваться мины!

Есть вдоволь в детстве Бог не дал.

Потом всю жизнь переедал!

Ретейлер, ну когда отдашь

Естественный налог с продаж!?

Когда скупаешь акции,

Плати налог с транзакции!

Мы не взяли ни хрена

Успехи внешние нужны,

Но меньше, чем внутри страны!

Каким же нужно быть уродом,

Чтоб воевать с родным народом!

Турчинову, Яценюку и Порошенке

Готово место у расстрельной стенки!

Отказываясь от русского языка,

Украина лишается не только своего прошлого,

Папоротник уже завивал в тонкие спирали края вырезных листьев. Лопух дорос до размеров тропического растения и остановился. Весь пыльный, дырявый, с кучей дряни в желобках, с водянистыми, бледными жилами, подошел вплотную к веранде — и вял.

Дворницкий Марс так отъелся и обнаглел, что брезгал простоквашей, от черного хлеба отворачивался вовсе, лежал по целым дням перед кухней, урчал и снисходительно ловил пролетавших мимо носа мух.

Вставали позднее. Утром уже не купались. День становился все бесконечнее. Не купались и днем: северная вода больше не нагревалась, кусалась, как бич, резала тело и гнала на берег. А на берегу ждал острый ветер, гнал в будку и забирался под мокрую кожу.

Шли дожди. Целые дни жужжали косые спицы, разбивались с однотонным плеском о стекла и текли вниз, вялые и слезливые. Тяжелели и намокали сосновые кисти, свешивались длинные руки кленов, слипались и блестели листья, темнели стволы, а дождь лил, лил, лил… Только песчаные дорожки и пляж не поддавались — вбирали без конца свежую воду, рыхлели и набухали, но луж не оставалось.

В один из таких дней курсистка встала в час и, не заплетая густых темных волос, зевая, вышла на веранду. Посмотрела на художника, который рисовал все тот же, начатый в мае, этюд дворника у забора, на лаборанта, лихорадочно метавшегося среди весьма толстых книг, покачала головой и, не умываясь, поплелась к морю.

Солнце бесследно исчезло, но все-таки на море было интересно. Густая сетка сверху жизнерадостно лупила в дымящееся море, горизонт провалился, облака слились в жемчужную ровную кашу, ветер взбил, разметал их и бросил. Она засмотрелась.

Легче думалось об осени, городской беготне, зеленых билетиках у ворот, незнакомой, но уже ожидающей новой комнате, новых встречах, театре и толстых томах курсовой библиотеки. Может быть, и любовь, но в дождь и любви не хотелось. Море тут же, в двух шагах, скамейки мокры и приветливы, вода пьет воду и жужжит, поет и вздыхает…

На холмике, у калитки, появилась вся серия: докторша, в дождевике с капюшоном и страшных калошах, вся как лакированный куб; учительница и художник, под одним красным зонтом; лаборант — под черным. Головы не было видно — только сапоги и живот. Из-под зонтика вырвался сырой и зычный голос:

— Sansonnet, oú es-tu? [9]

Подошли к будке, в углу сидела девица с сияющими глазами и смотрела в море.

— Что вы здесь делаете?

— Индюк думал, думал… — Художник не окончил своего афоризма, потому что курсистку вдруг передернуло, и дверь с треском захлопнулась перед носом всех четырех.

Докторша прищурила глаза, посмотрела на море, сочувственно улыбнулась и сказала:

— До свидания, господа. Я тоже хочу думать, — и пошла к соседней будке.

Лаборант занял следующую, учительница и художник не захотели одни уходить и тоже забрались в деревянные мокрые клетки.

Море напилось… Ветер, тяжелый от сырости и соли, где-то далеко, на море, раскачал волны, столкнул их, бросил назад и вдруг погнал к берегу.

Идем! Идем! Берегись! По всему заливу заплясали белые кудри, а под ними, кругло переливаясь в тусклом блеске, понеслись длинные, крепкие валы, и там, где кончался один, начиналась новая цепь. Точно взявшись за руки, опьянев от воздуха, глубокие подводные воды пробовали дикие силы. Лизнули берег; но плоский, вялый песок не давал отпора. Бешеные валы расплескались, как вода из лохани, зазмеились ручьями и, шипя, сбежали назад. Шли вторые, третьи — и далеко-далеко, все меньше и меньше, насколько хватало глаз, белели новые волны, с веселым гулом бежали на берег и вершок за вершком подступали к будкам. В облаках разорвалось окно с ползучими, висячими клочьями по краям, а в нем темно лиловела безнадежно густая, важная, старая туча.

В пяти будках думало пять голов. Перед пятью будками было пять морей, каждому свое, к своей скорби, к своей радости…

Учительница побежала за ним:

— Павел Николаевич, подождите…

Девушка вышла из будки, словно из лазоревого грота. Долго не могла прийти в себя, блаженно улыбаясь и все оборачивалась на море. Ей одной оно было радостно, ей одной наобещало удивительно много хороших вещей… Докторша взяла ее под руку, заглянула в глаза и, ежась от холода, завидуя и любя, повела к калитке.

К счастью, все были хорошо дрессированы — никто ничего не выдал.

В хорошую погоду, по утрам, в саду за домом дамы рвали для варенья черную и красную смородину. Бессознательно любили ходить в одиночку и тогда обрывали самые крупные и густые кисти. Для себя.

Бесконечно-часто катались на велосипеде докторши — грузном, старом велосипеде, похожем на пулемет.

Мужчины катались только по вечерам, когда не стыдно было ехать на дамском. Колени распирало в стороны, локти разлезались, спина торчала гвоздем, вся фигура держалась как в зубоврачебном кресле. Седло скрежетало и корчилось.

Лаборант, как летучая мышь, проплывал вперед, рубашка надувалась, какая-то хлипкая спица чиркала о педаль, море шуршало и чуть слышно возилось в темноте. Иногда красным фонарем поднималась над лесом наивная луна. Иногда сумасшедшая ракета с визгом взвивалась над тьмой, и с соседней дачи прилетал с ветром оглушительный хохот…

Художник бежал сзади и выжидал. Когда лаборант наконец влезал в море или натыкался на будку и падал, он весело кричал:

— Ну, довольно с вас! Давайте сюда швейную машину…

Влезал на нее и, скрипя, исчезал в трех шагах. И уже лаборант, вприпрыжку, отдуваясь, бежал вдогонку.

Это были лучшие часы их жизни. Оба были довольны, страшно довольны, хотя в городе они нередко даже из Мариинского театра возвращались желчные, критикующие, неудовлетворенные.

Когда, наконец, уставали, потные и радостные, болтая, как дети, тащили трясущуюся машину на дачу, с хохотом вваливались в столовую, любовно поглядывали на трех девиц, тормошили их, острили и подымали настроение до дикой суматохи и возни.

Докторша в такие часы благословляла ту минуту, когда она решила взять с собой на дачу свою железную рухлядь.

Однажды в полдень, когда солнце высушило мокрый гамак, скамейки и ступени террасы, на которых расселась вся компания и лениво грелась, художник сказал:

— У меня осталась дюжина пленок. Давайте сниматься! В последний раз.

— Только не здесь.

Докторша очень не любила верандные снимки, где в тесноте на ступеньках она казалась Голиафом рядом с другими.

— К морю так к морю.

Собрались в одну минуту. Никому не хотелось стоять у гуттаперчевой груши, чтобы не пропустить снимка; поэтому, как всегда, все предлагали свои услуги, но маленькая дочка дворника, прибежавшая посмотреть, выручила.

Ей объяснили, когда нажимать, а она косилась на грушу, почему-то краснела и фыркала.

Размер аппарата был 6x9. Но художник, распределявший места, и дамы увлеклись и забыли. Курсистка хотела даже, чтобы вышли ее новые бронзовые туфли, и оттянула юбку назад, насколько могла. Учительница заботилась больше о глазах: она хотела, чтобы этот снимок был вечной мукой для лаборанта, замечавшего ее только тогда, когда она наступала ему на ногу. В глазах ее горела святая томность, скорбная гордость и трепетный вызов — все в одно и то же время, как могут только женщины.

Докторша сделала выражение, еще когда устанавливали треножник: спокойный ум, маленькое презрение к миру и бюст в три четверти, что, по ее мнению, шло к ее фигуре.

Художник принял дурашливо-небрежную позу человека, который доставляет удовольствие ближним, а лаборант хотел выйти таким, какой он есть, — поэтому, не мигая, вылупил глаза на объектив и засунул руки глубоко в карманы брюк…

— Теперь можно, Катюша…

Катюша с некоторой опаской надавила на грушу. Все вздохнули и сразу заговорили.

Снимались на скамейке, спиной к морю, боком к морю, у самого моря, там, где начинается вода, и пр., и пр., и пр. Не догадались только снять одно море, без самих себя. Впрочем, размер был 6 х 9, а море — как вечность.

Снимали и Марса: на коленях у докторши, которая хотела подчеркнуть свое одиночество, и в профиль у собственной чашки, за которой послали девочку. Марс так часто видел, как они снимались, что сумел выдержать позу: в первой роли задумчиво улыбался, хотя в жизни был всегда серьезен и груб, а во второй — застыл у чашки с ясно выраженным чувством благодарности и глубокого огорчения перед близкой разлукой.

— А теперь за грибами.

Докторша давно уже мечтала об этом невинном удовольствии.

Художник знал, что есть маринованные белые грибы и рыжики и что к водке они незаменимы. Лидочка, лаборант и курсистка знали о грибах и того меньше, но схватились за предложение с радостью. Это было ново. Вспомнили вдруг о лесе, солнце тепло колыхалось в глазах… Пошли.

Среди частых старых сосен бежала дорожка, вся в узловатых корнях. Прошлогодняя хвоя пропеклась, вылиняла и делала подошвы скользкими и шаловливыми; испуганные муравьи, роняя иглы и палочки, метались из-под ног во все стороны; головы муравейников жирно кишели черными лакированными точками.

Марс гонял, как цирковой наездник. Нырял под кустами, вдруг показывался за сто шагов с другой стороны, разевал пасть, вываливал язык, осклаблялся и упорно приглашал за собой глупых людей, которые не умели ни бегать, ни лаять, ни рыть задними ногами землю…

Учительнице посчастливилось первой: в плоской плетушке из-под пирожного с гордым лицом принесла она докторше две поганки. Кремовую, плиссированную снизу, на тоненькой ножке, и серую, липкую, маленькую, плотную, с круглой шапочкой.

Докторша разломала, смеясь, бросила на дорожку и тут же под можжевельником обобрала целое семейство сыроежек.

Скоро притихли: сыроежек было слишком много, разбрелись по лесу и только изредка перекликались:

В лаборанте проснулся зверь. Косился на каждую букашку на бруснике, прицеливался к каждому подозрительному пятну и вдруг, как тигр, бросался на гриб:

Собирали часа три. Но за болотом, в сухом, ровно зеленом мху, нашли целые рощи подореховиков, светло-коричневых, матовых, до сентиментальности умильных, и, по примеру докторши, выбросили вульгарные сыроежки. Собирали, собирали, пока косое солнце не зажгло на сосновых стволах красный бенгальский огонь.

Стянулись. Заглянули во все плетушки, посмотрели, у кого больше, и наискось пошли по солнцу к берегу, ближайшим путем к даче.

На пляже растянулись гуськом.

Впереди — курсистка, болтая корзиночкой, с тайной и странной радостью в душе: это была первая пища, которую она собрала собственными руками. А смородина? Нет, смородина не пища… Первая, не купленная в лавке! Надо будет посолить и увезти с собой в город. В город…

Дальше он ничего не мог придумать, потому что он был художник, а не поэт. Но лаборант, шагавший за ним, подхватил:

Дамы засмеялись и дружно присоединились к импровизации.

Пели все в унисон, коровьими голосами, темпом медленного марша. Шли в ногу и через минуту пели уже совершенно серьезно, вкладывая в странные слова внезапный прилив буйства, освобождаясь в крике от смутной силы, рожденной свежим шумом прибоя, удачным сбором и поздоровевшей за лето кровью. Хотелось что-то такое сделать, полететь над шумной водой на закат, поднять одной рукой десять пудов, броситься вперед на какого-то врага и ударить им о землю…

Последний кусочек солнца покосился на хор и нырнул под горизонт. Вода стала скучно-линюче-синего цвета, облака, поближе к закату, краснели; подальше — розовели.

— Не отставайте, Иван Петрович!

Современный мир. Спб., 1910. № 9. С. 81—105.

Действие рассказа происходит на побережье Балтийского моря, близ городка Усть-Нарва. В конце XIX — начале XX века этот модный курорт застраивается дачами и особняками, становится излюбленным местом отдыха столичной знати. Этот живописный край привлекал также научную и творческую интеллигенцию, что, кстати, нашло свое отражение в профессиональной разнородности персонажей рассказа. Из знаменитостей здесь бывали (а некоторые из них имели и собственные дачи) Н. Лесков, Д. Мамин-Сибиряк, Я. Полонский, К. Случевский, Ф. Сологуб, К. Бальмонт, И. Северянин, Б. Пастернак, И. Шишкин, И. Репин, К. Сомов, Ю. Клевер, П. Чайковский, К. Глазунов, И. Павлов, К. Тимирязев, А. Попов (подробнее см.: Кривошеев В. Нарва-Йыэсуу. Таллинн, 1971). Неоднократно в этих местах (Шмецке, Гунгербург) отдыхал Саша Черный. Его, как лирика, вдохновляли красоты Нарвского взморья и его окрестностей, а курортная публика обычно становилась объектом сатирической музы поэта.

(Песни казанских студентов. Спб., 1901)

Виктория (1819–1901) — королева Великобритании.

…Самсон, раздвигающий колонны. — Имеется в виду эпизод из Библии, где речь идет о Самсоне, которого жители Газа, заперев городские ворота, намеревались убить. Однако Самсон, обладавший сверхъестественной силой, освободился, вырвав из земли столбы ворот, унес их на вершину ближайшей горы (Суд. XVI, 1–3).

Клевер Ю. Ю. (1850–1926) — русский художник-пейзажист, академик. В своей живописи часто использовал эффекты заходящего солнца.

Липпс Т. (1851–1914) — немецкий философ-идеалист, психолог, эстетик, основатель Мюнхенского психологического института.

„Пуся и кузики, 1903 года, 27 февраля“.

„А. М. Прохвостов из Сарапула“

„С сей возвышенности любовался морским видом С. Никодим Иванович Безупречный“

(А. И. Куприн. Последнее слово)

Подореховик — гриб из семейства сыроежковых (другие названия — гладыш, молочай, подмолочник).

ЗАВЕЩАНИЕ ПЬЯНИЦЫ

Под вечер, осенью ненастной
Шел горький пьяница домой,
С разбитым глазом, с носом красным,
Держал бутылку под полой.

Оборотясь к стене ногами,
А головой — под самый кран,
Держал обеими руками
Большой наполненный стакан.

— Халат и туфли — все продайте,
Купите пьянице вина,
Попа до смерти накачайте —
Вот вам духовная моя.

В колокола вы не звоните
При погребении моем,
Почаще рюмками стучите —
Вот это самый лучший звон!

Друзья, исполните все это,
Я вас по-царски награжу
И с того света, с того света
Бочонок с водкою спущу.

И вот в день Страшного суда
Картина будет превосходна:
Пойдут все праведники в рай,
А пьяницы — в кабак повзводно.