Куснем муравья закинем уши на горб

Если вам понравилась книга, вы можете купить ее электронную версию на litres.ru

Последний бой Помпея

В Серодомном Лесу сегодня вода протекает на нас с небес,
Выбирайся из мха и соседа буди. Дождь идет и танцует Лес!
Не видно глаз и нету лица,
и вымокла шерсть, и так без конца,
И нету правды в письме моем, том,
что лежит под черным дуплом.
Просунь же руку, достань и прочти
черных зверей на белой бумаге,
Они тебе скажут, и ты не молчи, расскажи другим правду.
Ту правду, которой там вовсе нет, придумай сам и беги,
В колючей траве оставляя след
шестипалой когтистой ноги.
Беги и пой, кричи и танцуй, ты урод,
пусть знает весь мир —
Ты родился от дерева и от струй лесного ручья под ним.

Ура, Ура! Куснем муравья!
Закинем уши на горб!
И дружно спляшем и дружно споем!
Мы — гордый лесной народ!

Тишина, съевшая мир с перемещением стаи в Могильник, продолжалась, как будто они все еще не вернулись. Шумное утро растворилось в ней без следа. После уроков Сфинкс и Слепой влезли на подоконник и молча курили там, каждый со своей пепельницей. Горбач увез гулять Толстого. Македонский спрятался на кровати Горбача. Табаки сидел столбиком, горестный и тихий, демонстрируя свою скорбь. Магнитофон шипел вхолостую. Самая неприятная тишина там, где много людей молчат. Мы варились в ней до обеда, и в столовой я понял, что больше не в состоянии ее выносить. Она давила, как что-то живое, что-то, что может задушить. Потом я сообразил, что тихо не только за нашим столом. Во всей столовой царила тишина. Даже музыка, включавшаяся обычно очень громко, казалась приглушенной. Можно было расслышать, как в кухонном блоке за стеной переговариваются и стучат посудой. И я по-настоящему испугался. Даже руки задрожали.

Звонок к окончанию обеда тренькнул и захлебнулся, как заколдованный. Обычно сразу после него поднимался грохот, и вторая наперегонки кидалась к выходу в такой спешке, словно воздух столовой вдруг делался непригодным для дыхания. В этот раз они почему-то не побежали. Только от Фазаньего стола отъехала пара колясок, но, покружив у двери, вернулась.

— Пованивает безобразиями, — прокомментировал Шакал. — Чуете?

Не почуять было трудно. Как только мы начали подниматься, от стола шестой к нам подошла делегация из трех Псов, и Лавр торжественно вручил Сфинксу какую-то записку.

— Помпей просит вожаков всех стай собраться в Кофейнике для обсуждения важного вопроса, — зачитал Сфинкс. Пожал плечами и передал записку Слепому.

Кажется, после этих слов заговорили все одновременно. Тишину разнесло вдребезги. Между столами забегали Логи. Фазаны сбились в кучку с таким видом, как будто ожидали нападения.

— Это подлость! — крикнул Стервятник, перекрывая возбужденный гул голосов. — У людей траур!

Помпей извиняющимся жестом поднял руки.

— Я сочувствую, — сказал он. — Но это не меняет дела.

Стервятник презрительно скривил рот, и Птицы дюжиной кривых зеркал отобразили его гримасу.

Выезжали мы в окружении подпрыгивавших, тараторивших Крыс. В дверях образовался затор, и в нем застряла половина тех, кто желал идти рядом и заглядывать нам в лица. Большая игра Дома резко перешла в активную фазу.

Небо за окнами было белесым. Туман, казалось, накрыл Дом огромным комом ваты. И еще стало очень холодно. Как будто температура упала сразу на несколько градусов. А может, меня просто знобило от волнения.

Возле Кофейника толпа немного поредела. Фазаны отпали, остальные разбились по группам. Вожаки гуськом прошли в Кофейник. После их ухода стало гораздо тише. Все ждали.

Со стороны Крыс доносились приглушенные звуки музыки.

— А ведь я говорил, — бормотал Лэри, изжевывая незажженную сигарету, — я предупреждал… Вот, дожили…

— И что теперь? Драка? — спросил я с наигранной бодростью, от которой самому тут же стало тошно.

— Нет, ужин при свечах, мой солдат! — огрызнулся Табаки.

Горбач сказал, что вовсе не обязательно всем здесь торчать. При этом сам не сдвинулся с места.

— Ты прав, — сказал Сфинкс. — Узнаем все от Слепого.

И тоже никуда не ушел.

Македонский дал Толстому булку. Горбач закурил.

Даже понимая, что все это игра, я ужасно нервничал. Слишком хорошо все исполняли свои роли.

Наконец дверь Кофейника отворилась. Первым показался Помпей. Повернувшись к Псам, он показал им большой палец. Псы радостно взвыли. Потом вышли Слепой со Стервятником и, тихо переговариваясь на ходу, убрели в сторону спален. Рыжий так и не появился. Как будто во время совещания его съели.

— Господи! — простонал Лэри, заметив, что Помпей направляется к нам.

Начавшие было расходиться стаи поспешно вернулись на зрительские места.

Высокий, смуглый, с пижонским гребешком, Помпей остановился рядом. Летучей мыши при нем не было. Может, она уже издохла.

— Поговорим? — спросил он Сфинкса.

— Ты говорил со Слепым, что тебе еще?

— Ну… со Слепым разве поговоришь по-человечески?

Помпей закурил. Он стоял среди нас, как у себя в спальне. Ни капельки не нервничая. Даже немного красуясь. Нервничали почему-то мы.

— Не так давно узнал об одном старом Законе, — сообщил Помпей, между затяжками. — Он меня жутко расстроил. Такая, знаешь, первобытная хрень… Из-за нее я с этим и затянул. Конечно, не верилось, да и ребята говорили, что он больше не действует. Но все же…

Псы подтянулись ближе, чтобы ничего не упустить.

— Мне кажется, — продолжал Помпей, рассеянно поглядев на них поверх наших голов, — его придумали трусоватые вожаки. Вот я и опасался, понимаешь?

Невидимый лед со Сфинкса можно было сбивать молоточком.

— Больше не опасаешься? — спросил он.

— Я в себе это подавил, — гордо сказал Помпей.

— Но все-таки хотелось уточнить. У вас он действует?

— Нет, — отрезал Сфинкс. — Это все?

— Ты как-то грубо разговариваешь, — нахмурился Помпей. — А ведь я, по большому счету, о вас беспокоюсь.

Табаки за спиной Помпея очень натурально изобразил приступ рвоты.

— Не надо беспокоиться, — сказал Сфинкс. — Мы все свободны.

— Ну и слава богу, — с облегчением вздохнул Помпей.

— Ты что, сторонник этого дерьма?

Сфинкс покачал головой. Он смотрел на Помпея оценивающе, как будто что-то прикидывал. Решал для себя какой-то вопрос.

— Нет, — сказал он наконец, отворачиваясь. — Бесполезно.

Помпей принял деловой вид. Даже сигарету отбросил.

— Эй, договаривай. Ты о чем?

— Ни о чем. А где твоя летучая мышь?

Меньше всего Помпей ожидал такого вопроса. Сначала он удивился. Потом обиделся.

— Ты что, издеваешься?

Лицо Помпея потемнело.

— Завтра закончим этот разговор. О мышках. Может, к тому времени у тебя в мозгу немного прояснится.

— Может быть, — согласился Сфинкс. И засмеялся. По-настоящему, без притворства.

Я вздохнул с облегчением. Наконец-то кто-то не выдержал. Выпал из образа, испортив игру себе и другим. Меня это обрадовало, хотя я не мог понять почему. Ну игрались себе люди, что в этом плохого? Я не сомневался, что сейчас все закончится, что смех Сфинкса подхватят остальные, наплевав на свои роли. Но этого не случилось.

Помпей изобразил, что разозлен, сказал:

— Ладно. Встретимся, — и утопал к Псам. Шестая окружила его, заслонив от нас.

Чуть погодя, медленно, каждый в своем музыкальном облачке, разбрелись Крысы. Ничего интересного перед Кофейником больше не намечалось. Табаки кружил на своем Мустанге, свесившись к полу и напряженно что-то на нем высматривая. Македонский выдирал из свитера нитки.

— Чего мы ждем? — спросил Горбач. — У нас тут что теперь, полевой лагерь?

— У нас здесь слюни Великого Пса! — радостно отозвался Табаки, всматриваясь во что-то неразличимое на паркете. — Так я и знал, что он где-то тут плюнул — очень уж был злой. Ненавидящими слюнями. Их, конечно, немного затоптали, не без того, но теперь можно за милую душу навести на него порчу.

— Не смей трогать всякую дрянь! — прикрикнул на него Сфинкс.

Табаки захихикал еще восторженнее.

Горбач провез мимо усеянного крошками булки Толстого, и я увязался за ними. Очень хотелось кофе. И кое о чем расспросить Черного.

Когда мы добрались до спальни, Слепого там не оказалось. Черный сидел на своей кровати. Табаки вывалил из шкафа груды каких-то мешков и коробок, и начал рыться в них, то и дело что-то примеряя и спрашивая, идет ли ему. Толстый ушиб голову о край своего ящика и заревел. Македонский перетащил на общую кровать и его.

К тому времени, как стало немного тише, Черный успел смотаться, и поговорить с ним я не успел. Я подполз к Сфинксу, который лежал с неприступным видом, закинув ноги на спинку, и поинтересовался, о каком-таком первобытном законе говорил Помпей.

До того, как я об этом спросил, все занимались своими делами, но тут сразу их побросали, подошли ближе и уставились на нас.

— Обожаю Курильщика, — бормотал Табаки, подтаскивая ко мне очередной мешок, набитый всяким хламом. — Вы только прислушайтесь, как он формулирует свои вопросы!

Горбач, сочувственно глядя на Сфинкса, передал мне кофе. Македонский повис на спинке кровати, не выпуская из рук сахарницу. Удивительно здорово эти люди умели превращать все в цирк. Должно быть, годами тренировались. Я пожалел, что не поехал за Черным сразу, как только он вышел.

— А при чем здесь выбор? — спросил я.

— Выбор при том, что этот Закон можно было и не соблюдать. Теоретически.

— Действительно, первобытная хрень, — согласился я с Помпеем.

Я поинтересовался, чьих предков он имеет в виду.

— Наших, — возмутился Шакал. — Здешних.

— Наверное, когда-то думали, что такой закон избавит вожаков от слишком частых покушений, — предположил Сфинкс. — Должно быть, поначалу он даже работал. Считалось, что чем лучше вожак, тем больше народу сделает свой выбор в его пользу, а значит, тем меньше будет шансов у претендентов. Хотя могли бы и сообразить, во что это со временем выродится.

Голова Лэри вынырнула из межкроватного прохода, и водрузила подбородок на край матраса.

Я спросил, кто такой Угробище Мавр.

— Мал ты еще знать такие вещи, — мрачно ответил Лэри и убрал голову.

— Бесполезно было отговаривать его от драки, — объяснил Сфинкс. — Он бы меня не понял.

— А ты собирался? — ахнул Табаки. — С ума сошел? Как бы это, по-твоему, выглядело, ты только подумай!

— Как бы ни выглядело, — сказал он. — Надо было попытаться. Он тоже человек.

— Он придурок! — заорал Табаки. — Полный кретин!

— За это не убивают.

— Еще как убивают!

Они орали друг на друга, сблизив лица, едва не соприкасаясь носами. Как будто были одни. Как будто никого рядом не было.

— Очень даже убивают, — повторил Табаки уже тише.

Сфинкс смотрел ему в глаза на него еще некоторое время, потом отвернулся.

Я перевел дух. Большая игра достигла небывалого накала. Им почти удалось убедить меня, что все это взаправду, что они не играют, что речь действительно о жизни и смерти. Судя по лицам присутствовавших, впечатлились все.

— И что? — спросил я. — Помпея уже не спасти?

На меня посмотрели как на больного. Сочувственно и с сожалением. Таким образом заканчивались все мои попытки внести вклад в игру. Я понял, что на сегодня с меня хватит. Что я больше не в силах изображать дурачка, которого требуется просвещать.

Я сказал им спасибо. Сказал, что они помогли мне разобраться во всем, и что теперь я просто счастлив. Они вытаращились, как на совсем слабоумного.

Я пил свой кофе и больше никого ни о чем не спрашивал.

Мы ехали и шли в кромешной тьме. Медленно, как черепахи. Фонарики мало помогали. Два бледных кружочка света под колесами и куча народу наступающего друг другу на пятки, спереди и сзади. Три спотыкающиеся в потемках стаи, и нам еще повезло, что Псы на первый уже спустились. Когда мы проезжали мимо дверей спален, за ними поднималась возня, они приоткрывались, и до нас долетал шепот оставленных — таких, как наш Толстый, или чуть более вменяемых. Бедняги очень старались не привлекать к себе внимания, но все же это действовало на нервы.

Впереди у лестницы стоял кто-то, чуть ли не прожектором освещавший спуск. Я вспотел, захотелось курить. Перекресточный телевизор показался скорченной человеческой фигурой. Казалось, что наши шаги отдаются на всех этажах, и вот-вот сбегутся встревоженные воспитатели с Ящиками выяснять, в чем дело.

Лестница пахла дезинфекцией и мышиным пометом. Осветитель очень старался. Он группировал всех по шестеро, освещал дорогу до самых нижних ступенек, а затем поднимался за следующей группой.

Коридор первого этажа был намного просторнее нашего, тут запросто можно было проехать в четыре коляски, и еще осталось бы место для пары ходячих. Так что здесь мы двигались быстрее. Проехали мимо запертых дверей приемной, актового зала и кинотеатра, мимо кабинок игровых автоматов, стендов с фотографиями, шеренги огнетушителей, окошка прачечной… Спортзал оказался открыт, там уже горел свет. Дальше можно было двигаться без фонариков.

Народу в зале набилось уже битком и все прибывало, но при этом, как ни странно, было довольно тихо. Все разговаривали шепотом. Псы успели развалиться на матах, повытаскивать термосы и бумажные стаканчики и принять вид хозяев помещения, к которым все остальные явились в гости.

Сфинкс, Черный и Горбач направились прямо к ним. Слепой остался у двери. Я, как привязанный, мотался за Табаки, а он, видно, решил пообщаться со всеми присутствовавшими, так что мы раз за разом кружили по залу, здороваясь и обмениваясь всякими дурацкими фразами то с тем, то с этим, пока мне это не надоело, и я не отстал.

Помпей сидел на мате в стороне от остальных Псов и курил, стряхивая пепел на пол. На шее у него болтался пестрый жгут скрученного в колбаску шейного платка. Кожаные штаны, казалось, вот-вот лопнут под напором мускулистых ляжек. В переговорах со Сфинксом он не участвовал, и я понял, что детали Великой битвы обсуждаются без ее главных героев. Потом я сообразил, что понятия не имею, что входит в план Битвы — победа Помпея, или его поражение. А ведь это тоже наверняка заранее обговорено.

Сфинкс и Горбач с Черным вернулись. Сфинкс подошел к двери и зашептался со Слепым. Колясники шестой остались сидеть, где сидели, ходячие встали, но тоже остались возле матов. В середине зала собрались ходячие второй и третьей. Взявшись за руки, они образовали большой круг. Потом в него вклинились колясники, а самыми последними, Черный, Горбач, Лэри и Псы из шестой. Каждого из наших и Псов ставили между Птицами и Крысами так, чтобы по обе стороны стояли чужие. С включением в круг ребят из шестой он сделался похож на небольшую арену. Со стороны это выглядело довольно забавно. Как будто в Доме часто тренировались в создании такого вот круга. Как минимум раз в неделю. Я дивился на необычное зрелище, и тут меня окликнули. Оказалось, я тоже должен был занять свое место.

— Сонная тетеря! — прошипел Табаки, когда я проехал мимо него.

— Македонский-то не встал, — оправдывался я.

Табаки бросил на меня негодующий взгляд и, поджав губы, отвернулся. Меня поставили между Ангелом из третьей и Мартышкой из второй. Первый пялился в потолок и зевал. Второй ерзал, гримасничал и причмокивал губами. Рука Ангела держала мою еле-еле, а Мартышка то стискивал изо всех сил, то дергал и тряс, то чуть не отпускал. При этом создавалось впечатление, что ни тот, ни другой совершенно не воспринимают меня как человека. Я стал фрагментом общей цепочки. Не более того.

Когда перемещения прекратились, Помпей поднялся с мата, потянулся и вошел в круг, поднырнув под чьи-то сцепленные руки.

— Это всегда так? Как детская игра? — шепотом спросил я Мартышку.

Он посмотрел на меня рассеянно, скорчил гримасу и сказал, что не понимает, о чем я толкую.

Сфинкс подвел к кругу Слепого. Слепой тоже вошел.

— Зачем этот хоровод? — опять спросил я Мартышку.

— Зачем? Чтобы всем было как следует видно, дурак! И чтоб руки у всех были…

Мартышка не успел договорить. Дружный крик заставил нас вздрогнуть и вытянуть шеи. Круг распался. Помпей лежал на полу, дрыгал ногами и издавал странные звуки. Похожие на голубиное курлыканье.

От того, что я увидел потом, мне стало худо. Помпей держался за горло, а между его красными пальцами торчала рукоятка ножа. Я сразу зажмурился и уже так, с закрытыми глазами, услышал общий выдох. Он мог означать только одно. Но я все же медлил, не решаясь взглянуть, а когда открыл глаза, Помпей уже не дергался. Лежал жалкий и мешковатый в быстро растекавшейся луже крови, и никто из нас, стоявших и сидевших вокруг, не сомневался в том, что он мертв.

Круг сохранился, хотя никто уже не держался за руки. Было очень тихо. Все смотрели на Помпея и молчали.

Я понял, что запомню это на всю жизнь. Труп на сверкающем зеленой краской полу, свет ламп, отражавшихся в оконных стеклах, и общее молчание. Тишину места, где молчит слишком много людей.

Слепой присел над Помпеем, нащупал нож и выдернул. Нож вышел с хлюпаньем, от которого меня чуть не стошнило. Дождавшись, когда то, что поднялось из желудка, уляжется обратно, я развернул коляску и рванул к дверям, думая только о том, как бы побыстрее убраться из этого места.

Я мчался в темноте, не разбирая дороги, и наверняка убился бы еще на первом этаже, не догони меня Табаки.

— Эй, куда ты без света? Стой!

Он догнал меня, загарпунил своей клюкой и заставил остановиться. Уж не знаю, как ему это удалось в кромешной темноте.

Последний бой Помпея

— Пованивает безобразиями, — прокомментировал Шакал. — Чуете?

— Это подлость! — крикнул Стервятник, перекрывая возбужденный гул голосов. — У людей траур!

Помпей извиняющимся жестом поднял руки.

— Я сочувствую, — сказал он. — Но это не меняет дела.

Стервятник презрительно скривил рот, и Птицы дюжиной кривых зеркал отобразили его гримасу.

Со стороны Крыс доносились приглушенные звуки музыки.

— А ведь я говорил, — бормотал Лэри, изжевывая незажженную сигарету, — я предупреждал… Вот, дожили…

— И что теперь? Драка? — спросил я с наигранной бодростью, от которой самому тут же стало тошно.

— Нет, ужин при свечах, мой солдат! — огрызнулся Табаки.

Горбач сказал, что вовсе не обязательно всем здесь торчать. При этом сам не сдвинулся с места.

— Ты прав, — сказал Сфинкс. — Узнаем все от Слепого.

И тоже никуда не ушел.

Македонский дал Толстому булку. Горбач закурил.

Даже понимая, что все это игра, я ужасно нервничал. Слишком хорошо все исполняли свои роли.

— Господи! — простонал Лэри, заметив, что Помпей направляется к нам.

Начавшие было расходиться стаи поспешно вернулись на зрительские места.

— Поговорим? — спросил он Сфинкса.

— Ты говорил со Слепым, что тебе еще?

— Ну… со Слепым разве поговоришь по-человечески?

Псы подтянулись ближе, чтобы ничего не упустить.

Невидимый лед со Сфинкса можно было сбивать молоточком.

— Больше не опасаешься? — спросил он.

— Я в себе это подавил, — гордо сказал Помпей.

— Но все-таки хотелось уточнить. У вас он действует?

— Нет, — отрезал Сфинкс. — Это все?

— Ты как-то грубо разговариваешь, — нахмурился Помпей. — А ведь я, по большому счету, о вас беспокоюсь.

Табаки за спиной Помпея очень натурально изобразил приступ рвоты.

— Не надо беспокоиться, — сказал Сфинкс. — Мы все свободны.

— Ну и слава богу, — с облегчением вздохнул Помпей.

— Ты что, сторонник этого дерьма?

— Нет, — сказал он наконец, отворачиваясь. — Бесполезно.

Помпей принял деловой вид. Даже сигарету отбросил.

— Эй, договаривай. Ты о чем?

— Ни о чем. А где твоя летучая мышь?

Меньше всего Помпей ожидал такого вопроса. Сначала он удивился. Потом обиделся.

— Ты что, издеваешься?

Лицо Помпея потемнело.

— Завтра закончим этот разговор. О мышках. Может, к тому времени у тебя в мозгу немного прояснится.

— Может быть, — согласился Сфинкс. И засмеялся. По-настоящему, без притворства.

Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли

Самая неприятная тишина там, где много людей молчат.

Cлова, которые сказаны, что-то означают, даже если ты ничего не имел в виду.

-Гляньте, у малявок раскол, - сказал старшеклассник Кабан.

-Подрастают, - пренебрежительно отметил Хромой. - Становятся таким же дерьмом, как мы.

Он протягивает себя на раскрытой ладони – всего целиком – и вручает тебе, а голую душу не отбросишь прочь, сделав вид, что не понял, что тебе дали и зачем. Его сила в этой страшной открытости. Таких я еще не встречал.

Никогда – это слишком долгое слово.

Собственное бессилие пожирает меня. Скоро останутся одни кости.

Нет человека счастливее, чем настоящий дурак.

Он вошел в его жизнь, как к себе в комнату, перевернул все вверх дном, переставил и заполнил собой.

– Я красивый, – сказал урод и заплакал… – А я урод, – сказал другой урод и засмеялся…

Улыбка - лучшее, что есть в человеке. Ты не совсем человек, пока не умеешь улыбаться

Как только ты начинаешь что-то понимать, первая твоя реакция — вытряхнуть из себя это понимание.

— Ладно, — сказал он. — Забудем того тебя, который живет в зеркале.

— По-твоему, это не я?

— Ты. Но не совсем. Это ты, искаженный собственным восприятием. В зеркалах мы все хуже, чем на самом деле, не замечал?

- Одиночка плюс одиночка – двое одиночек. А еще десять – это уже целое море одиночества.

Рано или поздно все мы сталкиваемся с проблемами, выросшими из недоговоренностей. Из того, что кто-то из нас не так понят.

Никому не нравится, когда посторонние разгадывают их любимые игры.

- . Он вообще никогда не смотрится в зеркало.

- Почему? . - Если бы я видел в зеркале то, что видит он.

- Откуда ты знаешь, что он там видит?

- Он видит что-то вроде молодого Боуи. Только красивее. Будь я похож на Боуи, я бы.

- . стонал, что похож на престарелую Марлен Дитрих и мечтал походить на Тайсона.

Невозможно постоянно обыгрывать одни и те же сюжеты. Время от времени сценарий требует изменений.

За этой дверью не та территория, по которой следует брести из последних сил. В Могильнике следует демонстрировать бодрость и жизнерадостность. Даже если ты труп.

Но иногда вовсе не обязательно говорить что-то вслух, чтобы тебя поняли.

Улыбка, малыш, улыбка, -сказал Лось. - Лучшее, что есть в человеке. Ты не совсем человек, пока не умеешь улыбаться.

Осознав преимущество более сильных и что-то видящих, он начал прилагать усилия, чтобы стать не хуже. Для него это было важно. Он очень старался – и его начали бояться. Слепой быстро понял, что именно вызывает страх. Дети боялись не силы, которой у него не было, а того, как он себя держал. Его спокойствия и безразличия, того, что он ничего не боится. Когда его били, он не плакал, а просто вставал и уходил. Когда он бил кого-то, этот кто-то обычно плакал, пугаясь его спокойствия. Он научился находить больные места, этого тоже боялись.

– Хочется, чтобы хоть кто-то в этом зоопарке меня понял. Хоть кто-то.

Зеркала- насмешники. Любители злых розыгрышей, трудно постижимых нами, чье время течет быстрее. Намного быстрее, чем требуется для того, чтобы по достоинству оценить их юмор.

Я догадался, что изменилось в кабинете с моего первого визита. Сам Акула. Из неприметного дядьки, прятавшегося под огнетушителем, он превратился в Акулу. В то самое, чем его называли. Значит, клички давались не просто так.

- Курильщик вернулся. Может, он голодный. Спроси его.

С радостным воплем Табаки выкатывается задом в дверной проем и,судя по грохоту, бросается штурмовать дверь туалета.

- Курильщик! Солнце мое! Ты здесь? Отзовись!

-Никогда- это слишком долгое слово. Ты их любишь, такие дурацкие слова.

– Знаешь, – говорю я, – что означает случившееся с тобой? Что Дом взял тебя. Пустил в себя. Где бы ты ни был, ты теперь – его часть. А он не любит, когда его части разбросаны, где попало. Он притягивает их обратно.

все его победы пахли поражением.

Когда-то давно в статье о Могильнике я раскопал слово "Пациент". Препарировал его, разложил на микрочастицы. И пришел к выводу, что пациент не может быть человеком. Что это два совершенно разных понятия. Делаясь пациентом, человек утрачивает свое "я". Стирается личность, остается животная оболочка, смесь страха и надежды, боли и сна. Человеком там и не пахнет. Человек где-то за пределами пациента дожидается возможного воскрешения.

И тут вошел Слепой с тряпкой из-под крысы в руках.

— Совсем спятили? — спросил он.

— В тебя попало? — замирая от восторга, уточнил Табаки.

— Мы оба удивились.

Если много часов сидеть неподвижно, природа включит тебя в свой круговорот, как если бы ты был деревом.

— Они белые и движутся, а по краям как будто рваные или немного покусанные. Снизу розоватые. Розовое — это вроде красного, только светлее. А движутся они очень медленно, надо долго смотреть, только тогда увидишь. Сейчас их мало. А когда бывает много, то уже не так солнечно, а если еще и тучи, то совсем темно, и тогда даже дождь может пойти…

Длинноволосый мальчик поднял голову и нахмурился:

— Не надо про то, чего нет. Рассказывай про то, что сейчас.

— Ладно, — согласился мальчик в шляпе и перевернулся на спину. С матраса посыпались завалившиеся в углубления кукурузные зерна и крошки печенья. — Значит, они белые, а снизу розоватые и тихо плывут, а вокруг все голубое.

Он прищурился, глядя сквозь выгоревшие ресницы в ровную, без единого облачка, синеву неба и, улыбаясь, продолжил:

— Под ними все голубое и над ними тоже. А сами они, как белые барашки. Жаль, что ты не видишь эту красоту…

Слепой научился улыбаться, но знал, что улыбка не украшает его, как других. Он натыкался на растянутые рты в выпуклых картинках своих детских книг, находил их на лицах игрушек, но все это не было тем, что можно поймать в голосе. Слушая улыбающиеся голоса, он наконец понял. Улыбка — это свет. Не у всех, но у многих.

Слишком долго живем бок о бок. Бока почти срослись, и повадки у всех стали одинаковыми. Скоро не будет нужды открывать рот, чтобы сообщить свое мнение по любому вопросу, и так все всё будут знать.

Самое невыносимое в новичках то, что им постоянно приходится объяснять очевидные вещи. При этом чувствуешь себя дураком. Особенно если ты голый и замотан в сырое полотенце. Можно, конечно, ничего не объяснять. Но я не сторонник подобного поведения, ведь рано или поздно все мы сталкиваемся с проблемами, выросшими из недоговорённостей. Из того, что кто-то из нас не так понят.

- Снежные кроты, - задумчиво сказал мальчишка. - Зимой роют тоннели, летом превращаются в кошек. Весной, только превратившись, вылезают изпод земли и громко орут. Мартовские кроты. У них очень мерзкие голоса.

Таков Вонючка - страшный человек девяти лет от роду.

Он вдруг понял, что это лето будет замечательным.

Оно и было замечательным. И розово-золотые утра, и теплые дожди и запахи, витавшие в зашторенных комнатах. И птица.

Они увидели ее однажды на спинке скамейки под дубом. Красивую и яркую, как игрушка, полосатую, с оранжевым хохолком и кривым клювом. Все лето было как та птица.

Лось вывозил их за город на Жуке. Жук был машиной, как будто собранной из десятка других машин, причем таких, которым место на свалке. Он пропускал дождь и ветер, уставал от долгих прогулок, а на крутых поворотах терял детали своего таинственного организма. Жук любил выбирать маршрут сам, и ему подчинялись. В противном случае мотор глох, а Жук застревал в самых неподходящих местах. И оставался недвижим до тех пор, пока ему не предоставляли свободу действий.

Но где бы ни застрял Жук, их это не расстраивало. Они грелись на солнце, исследовали придорожные лужи, завтракали бутербродами и никогда не возвращались в Дом с пустыми руками. В русле одного обмелевшего ручья Слепой откопал длинный подсвечник, позеленевший от старости. Кузнечик нашел на свалке колоду карт с голыми женщинами, которую Лось сразу выбросил. Волк то и дело притаскивал откуда-то насекомых устрашающего вида. Лось однажды нашел лупу в кожаном футляре. Вечерами они пили чай на балконе директорского кабинета и рассказывали друг другу страшные истории. А с одной прогулки они не вернулись к ужину. Жук закапризничал, и пришлось заночевать в нем с остатками бутербродов и бутылкой воды. В эту ночь рассказы были о жертвах кораблекрушений и о заблудившихся в пустынях. Воду выдавали маленькими порциями. Слепой слышал хохот гиен, а Волк уверял всех, что видит мираж с тремя пальмами и колодцем.

С другой прогулки они вернулись впятером. Толстый белый щенок плебейских кровей стал их лучшей находкой. Находка — щенок оказался девочкой — была безнадежно беспородна и безнадежно невоспитанна. Брюки мальчишек покрылись жирными пятнами и белыми волосками. Ножки директорского стола приобрели покусанный и замусоленный вид. Лось выстругал для Находки жевальные палочки. Они валялись повсюду и собака грызла их с упоением, не забывая при этом о ножках директорского стола, ботинках Лося и щиколотках мальчишек.

Несколько раз они ночевали на крыше в спальных мешках. Лось рассказывал о созвездиях. Они брали с собой фонарики, термос и одеяла, а один раз взяли и Находку, которая скучала без них и жалобно выла в пустом кабинете. На крыше Находку привязали к каминной трубе, но это понравилось ей еще меньше, чем одиночество внизу.

Еще был запуск воздушного змея — желто-лилового с раскосыми глазами. Он повис над двором, таинственно улыбаясь и трепеща хвостом, а они по очереди держали его за нитку, наблюдая, как от порывов ветра меняется выражение китайского лица. Был обед по рецептам австралийских аборигенов. Огонь для него пытались добыть трением палочек, но получили с помощью зажигалки. Еда получилась ужасной, как следовало ожидать, но аборигены были невзыскательны и остались довольны. Тогда же прилетела та странная птица и принесла с собой трехдневный дождь и запахи осени. Жука пришлось спрятать в гараж, а лапы Находки мыть после каждой прогулки.

Читайте также: