Жил был горбун на горбатом мосту пришел горбун и зазвонил в колокол

Бродил он с картофельным ветхим мешком,
В пальто многолетнем, изъеденном молью.
И если его провожали смешком,
Он тихо вздыхал, без обиды, но с болью.

А люди глумились о нем, шепчась за спиной:
Рога у него, мол, под шапкою скрыты,
И оттого этот малый хромой,
Что у него вместо пальцев копыта.

Когда сравняются нечет и чёт
И козырь – с краплёною картой любою
И обыватель вновь обретёт
Счастье быть просто самим собою,

Когда добродетели, и грехи,
И неудобовместимые страсти,
В общем раздутые из чепухи,
Станут нам непонятны отчасти,

Когда перебродит в уксус вино
И нечего будет поджечь глаголом,
Придёт поколение next. И оно
Выберет пепси-колу.

Parabellum

Хочешь мира – готовься к войне. И нагрянет война,
Просыпаясь в сердцах и в холодных умах вызревая,
Кровь рифмуя с любовью, подыскивая имена
Для грядущих смертей и горнистов своих созывая.

Старый мех разорвёт молодое, шальное вино,
И прольётся на землю, спеша утолить её жажду.
И зерно прорастёт, и созреет лоза всё равно,
Чтоб обратно на чёрную землю пролиться однажды.

Хочешь мира – готовься к войне. И нагрянет война.
И скуластый кочевник, обветренный и пропечённый,
Каменеет в седле и осаживает скакуна,
Прозревая в веках град неведомый, но обречённый.

Домик станционного смотрителя

До булыжного гулкого дна
Выжжен двор золотистым потоком,
И глядит в вышину – глубина
Из колодезя пристальным оком.

– Разрешите водицы набрать?
– Вон колонка, сто метро от силы.
– Извините, такая жара…
– Не положено пить из могилы.
– Из могилы? При чём тут вода?
– В ту войну здесь был лагерь для пленных,
А умерших бросали – сюда.
– Как бросали?
– Да обыкновенно.
Вы зашли бы в музей… А вода -
Так колонка и впрямь за оградой.
Разумеется, чистили. Да…
В стирку – можно, а в пищу – не надо.
Вот как раз – для крылечка: народ…
Натоптали… -

и ворот железный
Застонал, опуская ведро,
Словно душу, в разверстую бездну.

И наполнив скорбями – назад,
В высоту, чтоб над миром, над стоном
Ослепительно и отрешённо
Бездна бездне взглянула в глаза.

"Разворачивают знамя…"

Разворачивают знамя,
Распрямляют поясницы
Люди с явными следами
Вырождения на лицах.

И выплёвывают губы
Зло, а всё же по-холопьи
Перемолотые грубо
Бледных слов сырые хлопья.

То ли небо стало уже,
То ли вход туда – дороже,
То ли это просто в душах
Замутился образ Божий.

Инвалид

Никто не знает, был ли он в Афгане,
В чужих горах глотал чужую пыль,
А может быть, по пьяни и по дряни
Свалился под шальной автомобиль.

Нет разницы… Так будем здравы, братцы!
Нам некогда. Мы, взглядами скользя,
Шагаем по стране, где зарекаться
Ни от сумы, ни от тюрьмы – нельзя.

"Я хочу отдохнуть в романтично-тенистом саду…"

…А у самой дороги – прохладный

И тенистый раскинулся сад.

Я хочу отдохнуть в романтично-тенистом саду,
Пусть он будет банально красивый, зачитанно-книжный.
Я пройду, не спеша, между сонных деревьев к пруду
Сквозь сиреневый сумрак, таинственный и неподвижный.

Я хочу отразиться в мерцании тихой воды.
И отмыться от пыли, от едкого чёрного пота,
И поверить, что больше не будет ни зла, ни беды,
И никто не предаст, и никто не предъявит мне счёта.

Но когда наконец я усну в этом дивном саду,
То сквозь шорох листвы, сквозь росистую тонкую проседь
Просочится рассвет, на котором спокойно уйду,
Даже если отпустят грехи и остаться попросят.

"Осколок бутылки, ровно вечность назад…"

Осколок бутылки, ровно вечность назад
Разбитой в одном вполне симпатичном притоне,
Впивается в руку. И, опуская взгляд,
Ты видишь, как время течёт по твоей ладони.

Масштаб исчезает, сжимая в точку века.
Там, где была глубина, становится мелко.
Мгновенья и впрямь свистят и свистят у виска,
Причём в обе стороны. Такая вот перестрелка.

Ты понимаешь: да, без потерь не уйти -
Слишком уж явно сквозит холодок за спиною.
Очень хочется выжить, как ни крути.
Даже если – буквально любой ценою.

И вот тогда, прекратив утомительный счёт
Потенциальных смертей, пролетающих мимо,
Ты распрямляешься – и шагаешь вперёд
Лишь потому, что вперёд идти – необходимо.

"Без обвинений и высоких слов…"

Без обвинений и высоких слов
Мне воронёный ствол упрёт в затылок
Эпоха рынков, нищих стариков,
В кошёлки собираемых бутылок.

Эпоха, где уже не на кресте -
На поручнях промёрзлого трамвая
В раздавленной телами пустоте,
Распяв, тебя сейчас же забывают.

Где, как во сне, без голоса кричать
И погибать в слепом бою без правил,
Где горького безумия печать
На лоб горячий кто-то мне поставил.

Где получувства точат полужизнь,
И та привычно и почти не страшно,
С краёв желтея, медленно кружит
И падает в архив трухой бумажной.

Где время, обращённое в песок,
Сочится, незаметно остывая,
И отбывает слишком долгий срок
Душа – на удивление живая.

"Ты нынче мне приснился. Мы с тобою…"

Ты нынче мне приснился. Мы с тобою
Всё спорили о чём-то. Но о чём?
Никак не вспомнить… Яростным прибоем
Вскипало время за моим плечом

И опадало. И вскипало снова,
И, словно на пустынном берегу,
Со словом беспощадно билось слово,
Не зная милосердия к врагу.

Любые компромиссы отвергая,
Сжигая этот грешный мир дотла,
Мы спорили. И женщина другая
Тебя спокойно к ужину ждала.

Срывая за личиною личину,
Пылая гневом, праведным вполне,
Мы спорили. Спешил другой мужчина
С работы – как всегда – домой. Ко мне.

И тикали часы. Чужие дети
Росли. Горел огонь, текла вода.
И лишь слепые спорили о свете,
Которого не знали никогда.

"А мне говорили: уйдёт любовь…"

Когда уходит любовь – начинается блюз.

А мне говорили: уйдёт любовь -
И сразу начнётся блюз.
Когда навсегда уходит любовь,
Тогда начинается блюз.
И я рифмовала с любовью – кровь,
И с трусом – пиковый туз.

И вот она наконец ушла,
А может быть – умерла.
Не оборачиваясь, ушла,
И где-нибудь умерла.
Я вроде бы слышала всплеск весла -
Такие вот, брат, дела.

И я напряжённо слушаю ночь,
И в ней – чужие шаги.
Слушаю, как замирает ночь,
Вбирая в себя шаги.
И стрелки, пытаясь вырваться прочь,
Описывают круги.

На крыше соседнего дома куст
Поймал ветвями луну.
Чёрный и тихий, как невод, куст
Из неба тянет луну.
А я всё пытаюсь услышать блюз,
Но слышу лишь тишину.

"Вот улица и ты здесь жил когда-то…"

Вот улица и ты здесь жил когда-то.
Вот улица твоя… Как хорошо!
Ничто не сдвинулось ни на вершок -
Всё те ж дворы и той же формы пятна
На тех же стенах. Перезвон трамвая
Всё тот же. Так же пачка сигарет
В моём кармане… Но чего-то нет,
Чего-то, безусловно, не хватает.
Быть может, воробья? Да, воробья,
Который бы купался в этой луже.
Нахальный, звонкий, он здесь очень нужен,
Его уже как будто вижу я.
Два грузчика расслабленно толкают
Тележку. С приговоркой "ё-моё",
С невнятным матюгом в небытиё
Они за поворотом исчезают.
Вот битое стекло. Я отражаюсь
В осколках и, взглянув из-под ресниц,
Мелькаю тенью среди спин и лиц
И в каждой подворотне растворяюсь.
Мне здесь не страшно. Этот мир – он мой,
Со мною ничего в нём не случится.
Вот улица, она давно мне снится,
Вот боль моя, она всегда со мной.

"В ушедшем и несбывшемся, в небывшем…"

В ушедшем и несбывшемся, в небывшем
Простишь ли мне
Мелодию, которую мы слышим
Ещё во сне,
На полустанках, станциях, причалах
В последний час -
Мелодию, которая звучала,
Но не для нас,
Сквозь суету базара и вокзала,
Сквозь плеск весла -
Мелодию, которая спасала,
Но не спасла.
Простишь ли звук негромкий и несмелый
И, может быть,
Ещё простишь мне то, что я сумела
Тебя простить.

"Ветер – безумный дворник…"

Ветер – безумный дворник,
Беглый, хмельной острожник,
Всех чердаков затворник,
Вечно слепой художник.

Брови нахмурит гневно,
Спрячет смешок лукавый…
Взмахи метлы – налево,
Взмах топора – направо.

Шлёпая мокрой кистью,
Тонко рисуя тушью,
Ветер подхватит листья,
Ветер подхватит души.

И закружит незряче
Улицей, переулком
По-стариковски плача
У подворотни гулкой.

Дуя в свирель напевно,
Лязгая жестью ржавой…
Душу мою – налево,
Душу твою – направо.

"Пёс пролаял зло и сипло…"

Пёс пролаял зло и сипло
И умолк. Ты крепко спишь.
Друг мой, друг мой, полночь сыплет
В закрома сухую тишь.

Возле самого порога
В связке звякнули ключи…
Друг мой, друг мой, ради бога!
Ради бога, не молчи!

Потому что так тревожны
Эти тёмные дома,
Потому что, знаешь, можно
В тишине сойти с ума.

Словно чёрная корова,
За стеной вздыхает ночь.
Только голос, только слово
Мне б могли ещё помочь.

Ведь в моей безмолвной муке,
Там, где горше дёгтя – мёд,
Кто, скажи мне, на поруки
Душу грешную возьмёт?

Артур Конан Дойль

Однажды летним вечером, спустя несколько месяцев после моей женитьбы, я сидел у камина и, покуривая последнюю трубку, дремал над каким-то романом — весь день я был на ногах и устал до потери сознания. Моя жена поднялась наверх, в спальню, да и прислуга уже отправилась на покой — я слышал, как запирали входную дверь. Я встал и начал было выколачивать трубку, как раздался звонок.

Я взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Поздновато для гостя. Я подумал, что зовут к пациенту и чего доброго придется сидеть всю ночь у его постели. С недовольной гримасой я вышел в переднюю, отворил дверь. И страшно удивился — на пороге стоял Шерлок Холмс.

— Уотсон, — сказал он, — я надеялся, что вы еще не спите.

— Рад вас видеть. Холмс.

— Вы удивлены, и не мудрено! Но, я полагаю, у вас отлегло от сердца! Гм… Вы курите все тот же табак, что и в холостяцкие времена. Ошибки быть не может: на вашем костюме пушистый пепел. И сразу видно, что вы привыкли носить военный мундир, Уотсон. Вам никогда не выдать себя за чистокровного штатского, пока вы не бросите привычки засовывать платок за обшлаг рукава. Вы меня приютите сегодня?

— Вы говорили, что у вас есть комната для одного гостя, и, судя по вешалке для шляп, она сейчас пустует.

— Я буду рад, если вы останетесь у меня.

— Спасибо. В таком случае я повешу свою шляпу на свободный крючок. Вижу, у вас в доме побывал рабочий. Значит, что-то стряслось. Надеюсь, канализация в порядке?

— Ага! на вашем линолеуме остались две отметины от гвоздей его башмаков… как раз в том месте, куда падает свет. Нет, спасибо, я уже поужинал в Ватерлоо, но с удовольствием выкурю с вами трубку.

Я вручил ему свой кисет, и он, усевшись напротив, некоторое время молча курил. Я прекрасно знал, что привести его ко мне в столь поздний час могло только очень важное дело, и терпеливо ждал, когда он сам заговорит.

— Вижу, сейчас вам много приходится заниматься вашим прямым делом, — сказал он, бросив на меня проницательный взгляд.

— Да, сегодня был особенно тяжелый день, — ответил я и, подумав, добавил: — Возможно, вы сочтете это глупым, но я не понимаю, как вы об этом догадались.

— Я ведь знаю ваши привычки, мой дорогой Уотсон, — сказал он. — Когда у вас мало визитов, вы ходите пешком, а когда много, — берете кэб. А так как я вижу, что ваши ботинки не грязные, а лишь немного запылились, то я, ни минуты не колеблясь, делаю вывод, что в настоящее время у вас работы по горло и вы ездите в кэбе.

— Превосходно! — воскликнул я.

— И совсем просто, — добавил он. — Это тот самый случай, когда можно легко поразить воображение собеседника, упускающего из виду какое-нибудь небольшое обстоятельство, на котором, однако, зиждется весь ход рассуждений. То же самое, мой дорогой Уотсон, можно сказать и о ваших рассказиках, интригующих читателя только потому, что вы намеренно умалчиваете о некоторых подробностях. Сейчас я нахожусь в положении этих самых читателей, так как держу в руках несколько нитей одного очень странного дела, объяснить которое можно, только зная все его обстоятельства. И я их узнаю, Уотсон, непременно узнаю!

Глаза его заблестели, впалые щеки слегка зарумянились. На мгновение на лице отразился огонь его беспокойной, страстной натуры. Но тут же погас. И лицо опять стало бесстрастной маской, как у индейца. О Холмсе часто говорили, что он не человек, а машина.

— В этом деле есть интересные особенности, — добавил он. — Я бы даже сказал — исключительно интересные особенности. Мне кажется, я уже близок к его раскрытию. Остается выяснить немногое. Если бы вы согласились поехать со мной, вы оказали бы мне большую услугу.

— С великим удовольствием.

— Могли бы вы отправиться завтра в Олдершот?

— Конечно. Я уверен, что Джексон не откажется посетить моих пациентов.

— Поедем поездом, который отходит от Ватерлоо в десять часов одиннадцать минут.

— Прекрасно. Я как раз успею договориться с Джексоном.

— В таком случае, если вы не очень хотите спать, я коротко расскажу вам, что случилось и что нам предстоит.

— До вашего прихода мне очень хотелось спать. А теперь сна ни в одном глазу.

— Значит, оно еще не получило широкой огласки. Не успело. Полковника нашли мертвым всего два дня назад. Факты вкратце таковы.

Полковник Барклей женился, будучи еще сержантом. Его жена, в девичестве мисс Нэнси Дэвой, была дочерью отставного сержанта-знаменщика, когда-то служившего в той же части. Нетрудно себе представить, что в офицерской среде молодую пару приняли не слишком благожелательно. Но они, по-видимому, быстро освоились. Насколько мне известно, миссис Барклей всегда пользовалась расположением полковых дам, а ее супруг — своих сослуживцев-офицеров. Я могу еще добавить, что она была очень красива, и даже теперь, через тридцать лет, она все еще очень привлекательна.

Полковник Барклей бы, по-видимому, всегда счастлив в семейной жизни. Майор Мерфи, которому я обязан большей частью своих сведений, уверяет меня, что он никогда не слышал ни о каких размолвках этой четы. Но, в общем, он считает, что Барклей любил свою жену больше, чем она его. Расставаясь с ней даже на один день, он очень тосковал. Она же, хотя и была нежной и преданной женой, относилась к нему более ровно. В полку их считали образцовой парой. В их отношениях не было ничего такого, что могло бы хоть отдаленно намекнуть на возможность трагедии.

Характер у полковника Барклея был весьма своеобразный. Обычно веселый и общительный, этот старый служака временами становился вспыльчивым и злопамятным. Однако эта черта его характера, по-видимому, никогда не проявлялась по отношению к жене. Майора Мерфи и других трех офицеров из пяти, с которыми я беседовал, поражало угнетенное состояние, порой овладевавшее полковником. Как выразился майор, средь шумной и веселой застольной беседы нередко будто чья-то невидимая рука вдруг стирала улыбку с его губ. Когда на него находило, он помногу дней пребывал в сквернейшем настроении. Была у него в характере еще одна странность, замеченная сослуживцами, — он боялся оставаться один, и особенно в темноте. Эта ребяческая черта у человека, несомненно обладавшего мужественным характером, вызывала толки и всякого рода догадки.

А теперь я расскажу о событиях, которые произошли в Лэчайн в этот понедельник между девятью и десятью часами вечера.

За горами, за лесами,
За широкими морями,
Не на небе — на земле
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына:
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
Младший вовсе был дурак.
Братья сеяли пшеницу
Да возили в град-столицу:
Знать, столица та была
Недалече от села.
Там пшеницу продавали,
Деньги счетом принимали
И с набитою сумой
Возвращалися домой.

В долгом времени аль вскоре
Приключилося им горе:
Кто-то в поле стал ходить
И пшеницу шевелить.
Мужички такой печали
Отродяся не видали;
Стали думать да гадать —
Как бы вора соглядать;
Наконец себе смекнули,
Чтоб стоять на карауле,
Хлеб ночами поберечь,
Злого вора подстеречь.

Вот, как стало лишь смеркаться,
Начал старший брат сбираться:
Вынул вилы и топор
И отправился в дозор.

Стало сызнова смеркаться;
Средний брат пошел сбираться:
Взял и вилы и топор
И отправился в дозор.
Ночь холодная настала,
Дрожь на малого напала,
Зубы начали плясать;
Он ударился бежать —

Поле всё Иван обходит,
Озираючись кругом,
И садится под кустом;
Звёзды на небе считает
Да краюшку уплетает.

«Всю я ноченьку не спал,
Звёзды на небе считал;
Месяц, ровно, тоже светил, —
Я порядком не приметил.
Вдруг приходит дьявол сам,
С бородою и с усам;
Рожа словно как у кошки,
А глаза-то — что те плошки!
Вот и стал тот чёрт скакать
И зерно хвостом сбивать.
Я шутить ведь не умею —
И вскочи ему на шею.

Много ль времени аль мало
С этой ночи пробежало, —
Я про это ничего
Не слыхал ни от кого.
Ну, да что нам в том за дело,
Год ли, два ли пролетело, —
Ведь за ними не бежать…
Станем сказку продолжать.

Время катит чередом,
Час за часом, день за днём.
И на первую седмицу
Братья едут в град-столицу,
Чтоб товар свой там продать
И на пристани узнать,
Не пришли ли с кораблями
Немцы в город за холстами
И нейдёт ли царь Салтан
Басурманить христиан.
Вот иконам помолились,
У отца благословились,
Взяли двух коней тайком
И отправились тишком.

Вечер к ночи пробирался;
На ночлег Иван собрался;
Вдоль по улице идёт,
Ест краюшку да поёт.
Вот он поля достигает,
Руки в боки подпирает
И с прискочкой, словно пан,
Боком входит в балаган.

Тут конёк пред ним ложится;
На конька Иван садится,
Уши в загреби берет,
Что есть мочушки ревет.
Горбунок-конёк встряхнулся,
Встал на лапки, встрепенулся,
Хлопнул гривкой, захрапел
И стрелою полетел;
Только пыльными клубами
Вихорь вился под ногами.
И в два мига, коль не в миг,
Наш Иван воров настиг.

Стало на небе темнеть;
Воздух начал холодеть;
Вот, чтоб им не заблудиться,
Решено остановиться.
Под навесами ветвей
Привязали всех коней,
Принесли с естным лукошко,
Опохмелились немножко
И пошли, что боже даст,
Кто во что из них горазд.

Тут коней они впрягали
И в столицу приезжали,
Становились в конный ряд,
Супротив больших палат.

Гости денежки считают
Да надсмотрщикам мигают.
Между тем градской отряд
Приезжает в конный ряд;
Смотрит — давка от народу.
Нет ни выходу ни входу;
Так кишмя вот и кишат,
И смеются, и кричат.
Городничий удивился,
Что народ развеселился,
И приказ отряду дал,
Чтоб дорогу прочищал.

Пред глазами конный ряд;
Два коня в ряду стоят,
Молодые, вороные,
Вьются гривы золотые,
В мелки кольца завитой,
Хвост струится золотой…

Но теперь мы их оставим,
Снова сказкой позабавим
Православных христиан,
Что наделал наш Иван,
Находясь во службе царской,
При конюшне государской;
Как в суседки он попал,
Как перо своё проспал,
Как хитро поймал Жар-птицу,
Как похитил Царь-девицу,
Как он ездил за кольцом,
Как был на небе послом,
Как он в солнцевом селенье
Киту выпросил прощенье;
Как, к числу других затей,
Спас он тридцать кораблей;
Как в котлах он не сварился,
Как красавцем учинился;
Словом: наша речь о том,
Как он сделался царём.

Начинается рассказ
От Ивановых проказ,
И от сивка, и от бурка,
И от вещего коурка.
Козы на море ушли;
Горы лесом поросли;
Конь с златой узды срывался,
Прямо к солнцу поднимался;
Лес стоячий под ногой,
Сбоку облак громовой;
Ходит облак и сверкает,
Гром по небу рассыпает.
Это присказка: пожди,
Сказка будет впереди.
Как на море-окияне
И на острове Буяне
Новый гроб в лесу стоит,
В гробе девица лежит;
Соловей над гробом свищет;
Черный зверь в дубраве рыщет,
Это присказка, а вот —
Сказка чередом пойдёт.

Ну, так видите ль, миряне,
Православны христиане,
Наш удалый молодец
Затесался во дворец;
При конюшне царской служит
И нисколько не потужит
Он о братьях, об отце
В государевом дворце.
Да и что ему до братьев?
У Ивана красных платьев,
Красных шапок, сапогов
Чуть не десять коробов;

Ест он сладко, спит он столько,
Что раздолье, да и только!

В тот же вечер этот спальник,
Прежний конюших начальник,
В стойлы спрятался тайком
И обсыпался овсом.

Вот и полночь наступила.
У него в груди заныло:
Он ни жив ни мёртв лежит,
Сам молитвы всё творит.
Ждет суседки… Чу! в сам-деле,
Двери глухо заскрыпели,
Кони топнули, и вот
Входит старый коновод.
Дверь задвижкой запирает,
Шапку бережно скидает,
На окно её кладет
И из шапки той берёт
В три завёрнутый тряпицы
Царский клад — перо Жар-птицы.

А убрав их, в оба чана
Нацедил сыты медвяной
И насыпал дополна
Белоярова пшена.
Тут, зевнув, перо Жар-птицы
Завернул опять в тряпицы,
Шапку под ухо — и лёг
У коней близ задних ног.

Только начало зориться,
Спальник начал шевелиться,
И, услыша, что Иван
Так храпит, как Еруслан,
Он тихонько вниз слезает
И к Ивану подползает,
Пальцы в шапку запустил,
Хвать перо — и след простыл.

И посыльные дворяна
Побежали по Ивана,
Но, столкнувшись все в углу,
Растянулись на полу.
Царь тем много любовался
И до колотья смеялся.
А дворяна, усмотря,
Что смешно то для царя,
Меж собой перемигнулись
И вдругоредь растянулись.
Царь тем так доволен был,
Что их шапкой наградил.
Тут посыльные дворяна
Вновь пустились звать Ивана
И на этот уже раз
Обошлися без проказ.

Вот к конюшне прибегают,
Двери настежь отворяют
И ногами дурака
Ну толкать во все бока.
С полчаса над ним возились,
Но его не добудились.
Наконец уж рядовой
Разбудил его метлой.

Тут надел он свой кафтан,
Опояской подвязался,
Приумылся, причесался,
Кнут свой сбоку прицепил,
Словно утица поплыл.

Вот конек по косогору
Поднялся на эту гору,
Вёрсту, другу пробежал,
Устоялся и сказал:

«Скоро ночь, Иван, начнется,
И тебе стеречь придется.
Ну, в корыто лей вино
И с вином мешай пшено.
А чтоб быть тебе закрыту,
Ты под то подлезь корыто,
Втихомолку примечай,
Да, смотри же, не зевай.
До восхода, слышь, зарницы
Прилетят сюда жар-птицы
И начнут пшено клевать
Да по-своему кричать.

Вот полночною порой
Свет разлился над горой, —
Будто полдни наступают:
Жары-птицы налетают;
Стали бегать и кричать
И пшено с вином клевать.
Наш Иван, от них закрытый,
Смотрит птиц из-под корыта
И толкует сам с собой,
Разводя вот так рукой:
«Тьфу ты, дьявольская сила!
Эк их, дряней, привалило!

Едут целую седмицу,
Напоследок, в день осьмой,
Приезжают в лес густой.

На другой день наш Иван,
Взяв три луковки в карман,
Потеплее приоделся,
На коньке своем уселся
И поехал в дальний путь…
Дайте, братцы, отдохнуть!

Ну-с, так едет наш Иван
За кольцом на окиян.
Горбунок летит, как ветер,
И в почин на первый вечер
Верст сто тысяч отмахал
И нигде не отдыхал.

Вот въезжают на поляну
Прямо к морю-окияну;
Поперёк его лежит
Чудо-юдо рыба-кит.
Все бока его изрыты,
Частоколы в рёбра вбиты,
На хвосте сыр-бор шумит,
На спине село стоит;
Мужички на губе пашут,
Между глаз мальчишки пляшут,
А в дубраве, меж усов,
Ищут девушки грибов.

Едут близко ли, далёко,
Едут низко ли, высоко
И увидели ль кого —
Я не знаю ничего.
Скоро сказка говорится,
Дело мешкотно творится.
Только, братцы, я узнал,
Что конёк туда вбежал,
Где (я слышал стороною)
Небо сходится с землею,
Где крестьянки лён прядут,
Прялки на небо кладут.

Подъезжают; у ворот
Из столбов хрустальный свод;
Все столбы те завитые
Хитро в змейки золотые;
На верхушках три звезды,
Вокруг терема сады;
На серебряных там ветках
В раззолоченных во клетках
Птицы райские живут,
Песни царские поют.
А ведь терем с теремами
Будто город с деревнями;
А на тереме из звезд —
Православный русский крест.

На другой день наш Иван
Вновь пришел на окиян.
Вот конёк бежит по киту,
По костям стучит копытом.
Чудо-юдо рыба-кит
Так, вздохнувши, говорит:

Чудо-кит зашевелился,
Словно холм поворотился,
Начал море волновать
И из челюстей бросать
Корабли за кораблями
С парусами и гребцами.

Осетры тут поклонились,
В земский суд бежать пустились
И велели в тот же час
От кита писать указ,
Чтоб гонцов скорей послали
И ерша того поймали.
Лещ, услыша сей приказ,
Именной писал указ;
Сом (советником он звался)
Под указом подписался;
Черный рак указ сложил
И печати приложил.
Двух дельфинов тут призвали
И, отдав указ, сказали,
Чтоб, от имени царя,
Обежали все моря
И того ерша-гуляку,
Крикуна и забияку,
Где бы ни было нашли,
К государю привели.

Тут дельфины поклонились
И ерша искать пустились.
Ищут час они в морях,
Ищут час они в реках,
Все озёра исходили,
Все проливы переплыли,
Не могли ерша сыскать
И вернулися назад,
Чуть не плача от печали…

Там котлы уже кипели;
Подле них рядком сидели
Кучера и повара
И служители двора;
Дров усердно прибавляли,
Об Иване толковали
Втихомолку меж собой
И смеялися порой.

Вот конёк хвостом махнул,
В те котлы мордой макнул,
На Ивана дважды прыснул,
Громким посвистом присвистнул.
На конька Иван взглянул
И в котёл тотчас нырнул,
Тут в другой, там в третий тоже,
И такой он стал пригожий,
Что ни в сказке не сказать,
Ни пером не написать!
Вот он в платье нарядился,
Царь-девице поклонился,
Осмотрелся, подбодрясь,
С важным видом, будто князь.

Царь велел себя раздеть,
Два раза перекрестился,
Бух в котёл — и там сварился!

Царь царицу тут берёт,
В церковь божию ведёт,
И с невестой молодою
Он обходит вкруг налою.

Во дворце же пир горой:
Вина льются там рекой;
За дубовыми столами
Пьют бояре со князьями.
Сердцу любо! Я там был,
Мёд, вино и пиво пил;
По усам хоть и бежало,
В рот ни капли не попало.