Если ты хоть раз поддавшись страху согнешь спину бродский

ПАМЯТИ СТИВЕНА СПЕНДЕРА

Двадцать три года спустя диалог с чиновником на паспортном контроле в Хитроу недолог:

— Деловая или развлекательная?

— Как вы назовете похороны?

Он жестом пропускает меня.

Двадцать три года назад, чтобы миновать его предшественников, мне понадобилось почти два часа. По правде говоря, виноват был я сам. Я только что покинул Россию и направлялся в Штаты через Лондон, куда меня пригласили на Международный фестиваль поэзии. У меня не было нормального паспорта, только транзитная американская виза в гигантском желтом конверте, выданная американским консульством в Вене.

Помимо естественной нервозности, ожидание это было мне чрезвычайно неприятно из-за Уистана Одена, с которым я прилетел из Вены одним рейсом. Покуда таможенники сражались с желтым конвертом, я видел, как он лихорадочно шагает взад-вперед по ту сторону барьера, в состоянии нарастающего раздражения. Периодически он пытался заговорить то с одним, то с другим чиновником, но они его обрывали. Он знал, что я никого в Лондоне не знаю, и не мог меня бросить одного. Я чувствовал себя ужасно — уже по одному тому, что он был в два раза меня старше.

Не помню в точности его слов, но помню, что меня ошеломила красота артикуляции. Было ощущение, что комнату внезапно наполнили все вообразимое благородство, благожелательность, грация и отстраненность английского языка. Как будто одновременно зазвучали все струны музыкального инструмента. Меня, с моим неподготовленным слухом, его речь заворожила. Колдовской эффект отчасти, несомненно, порождался сутулым корпусом инструмента: я чувствовал себя не столько слушателем, сколько соучастником этой музыки. Я оглядел присутствующих: их лица не выдавали ни малейших эмоций. Впрочем, соучастники никогда не выдают эмоций.

Еще позже, тем же вечером, Стивен Спендер — ибо это был он — повез меня на телестудию Би-би-си, для интервью в ночном выпуске программы новостей. Двадцать три года назад прибытие в Лондон человека в сходных с моими обстоятельствах еще почиталось за новость. Все это в общей сложности заняло два часа, включая такси в оба конца. За эти два часа — особенно пока мы ехали в такси — моя завороженность начала потихоньку проходить, ибо говорили мы о практических вещах. Предстоящее телеинтервью, поэтический фестиваль, который открывался на следующий день, мое пребывание в Англии. Мне вдруг стало легко разговаривать: просто два человека обсуждают сравнительно осязаемые вещи. Как ни странно, в присутствии этого голубоглазого седовласого старика шести футов ростом, которого я видел впервые в жизни, я не испытывал никакой неловкости и удивлялся: почему? Скорее всего, я просто ощущал себя защищенным — его ростом, его возрастом, не говоря про оксфордский выговор. А кроме всего, в мягкой ненавязчивости его манер, граничивших с неуклюжестью, в его виноватой улыбке, я улавливал ощущение преходящего, слегка абсурдного характера любой наличной действительности. Мне и самому было не чуждо подобное ощущение, ибо порождается оно не конституцией человека и не темпераментом, а родом занятий. Кто-то менее склонен это ощущение демонстрировать, кто-то — более. Но есть люди, вовсе неспособные его скрывать. И я чувствовал, что мы оба относимся к последней категории.

Именно это я назвал бы главной причиной нашей труднообъяснимой дружбы, продлившейся двадцать три года. Было еше несколько причин, о некоторых я расскажу. Но прежде чем продолжить повествование, должен сказать, что если нижеследующее слишком походит на личные воспоминания, в которых я занимаю чересчур много места, то происходит это потому, что я не могу — по крайней мере, сейчас — говорить о Стивене Спендере в прошедшем времени. Я не собираюсь играть в солипсистские игры и отрицать очевидное: что его больше нет. Вероятно, мне это было бы нетрудно, поскольку за упомянутые двадцать три года виделись мы нечасто и, самое большее, — в течение пяти дней кряду. Но все, что я думаю и делаю, до такой степени переплетено у меня в сознании с жизнью и строками Стивена Спендера и Уис- тана Одена, что в данный момент вспоминать кажется уместнее, нежели пытаться разобраться в собственных чувствах. Жить — в каком-то смысле значит цитировать, и когда ты что-то выучил наизусть, заученное принадлежит тебе в той же степени, что и автору.

Я счастливо жил в этой духовной семье. Англо-русский словарь толщиной в стену был по существу дверью или, лучше сказать, окном, поскольку оно нередко бывало туманным, и чтобы сквозь него что-то разглядеть, требовалась некоторая сосредоточенность. Усилия с лихвой окупались, поскольку это была поэзия, а в поэзии каждая строка есть выбор. Можно немало сказать о человеке по его выбору эпитета. Я думал, что Макнис — хаотичный, музыкальный, распущенный, я представлял его себе мрачноватым и немногословным. Я думал, что Оден — блестящий, решительный, глубоко трагичный и остроумный, и представлял его себе чудаковатым и резким. Я думал, что Спендер более лиричен и более дерзок в своей образности, чем двое других, хотя и явный модернист, но представить себе его не мог.

Я замечаю, что в мои слова просачивается прошедшее время, и не знаю, следует ли мне с этим бороться. Он умер 16 июля, сегодня 5 августа. И все же я не могу думать о нем в итоговых категориях. Что бы я ни сказал о нем, будет предварительно или односторонне. Определения всегда неполны, и его способность ускользать от них в возрасте восьмидесяти шести лет не удивительна, даже если я застал из них лишь одну четверть. Почему-то легче сомневаться в собственном присутствии, чем поверить, что его не стало.

Безотносительно к моим замысловатым фантазиям (сродство, духовная семья и пр.), мы с ним прекрасно ладили. Отчасти это объяснялось совершенной непредсказуемостью хода его мысли и ее поворотов. На людях он всегда блистал остроумием — не столько ради окружающих, сколько потому, что был органически не способен на банальность. Расхожая идея слетала с его уст лишь для того, чтобы к концу фразы от нее остались пух и перья. При этом себя он тоже не стремился развлечь: просто его речь пыталась не отстать от непрерывного бега мысли и потому нередко оказывалась непредсказуемой для него самого. Принимая во внимание его возраст, прошлое на удивление редко служило ему темой, намного реже, чем настоящее или будущее, по которому он был великий спец.

Отчасти, думаю, это объяснялось родом занятий. Поэзия — колоссальная школа неуверенности и неопределенности. Никогда не знаешь, стоит ли чего-нибудь сделанное тобою, и еще менее того — сможешь ли сделать что-то стоящее завтра. Если это тебя не сломает, то через какое-то время неуверенность и неопределенность становятся твоими ближайшими друзьями, и ты только что не начинаешь наделять их автономным сознанием. Потому-то, подозреваю, его всегда так интересовало будущее — стран, отдельных людей, культурных тенденций: он словно бы пытался заранее предусмотреть все возможные ошибки, но не для того, чтобы в итоге их избежать, а чтобы лучше узнать тех самых своих ближайших друзей. По этой же причине он никогда не распространялся о своих достижениях, впрочем, как и о злоключениях.

Дело было в Атланте, штат Джорджия, США. Где публика, даже исполненная самых добрых намерений, знает микроскопически мало о своей, американской, поэзии, не говоря уже о британцах. Схема, которую он предложил, не укрепила бы его репутацию, не помогла бы продаже его книг. То есть думал он при этом не о своей выгоде и к тому же ничего тематически актуального не читал. Я не могу себе представить ни одного из его американских собратьев (в особенности его возраста), который сознательно бы обделил себя — в интересах дела или ради публики. В зале было человек восемьсот, а то и больше.

Не то чтобы он был о себе невысокого мнения — просто он был по- настоящему скромным. Думаю, что и эта добродетель порождалась родом занятий. Если только у тебя нет врожденного органического изъяна, поэзия — и сочинение ее, и чтение — научит тебя смирению, причем довольно скоро. Особенно если ты и пишешь стихи, и читаешь их. Даже одни мертвые очень быстро приведут тебя в чувство, не говоря о сверстниках. Сомнения в собственный адрес станут твоей второй натурой. Конечно, если сверстники ничего не стоят, на какое- то время можно сохранить влюбленность в свои опыты, но если в студенческие годы встречаешь Уистана Одена, нежность к себе, любимому, продлится недолго.

После этой встречи все стало труднее — и писать, и жить. Может быть, я ошибаюсь, но у меня было впечатление, что он выкидывал много больше, чем публиковал. В жизни, однако, из которой выкинуть ничего невозможно, эта трудность породила исключительную тонкость, и еще — пугающую трезвость, мишенью которой (хотя никогда — жертвой) периодически становился Оден. Эта смесь — тонкости и трезвости — и делает человека джентльменом, при условии, что преобладает в ней тонкость.

Я замечаю, что впадаю в тенденциозность: жанр начинает диктовать содержание. Иногда это приемлемо, но не в данных обстоятельствах. В данных обстоятельствах содержание должно определять жанр — даже если это порождает лишь фрагменты. Ибо в них и превращается жизнь человека, когда ее доверяют стороннему наблюдателю. Так что позвольте мне закрыть глаза и понаблюдать: вечер в каком-то миланском театре, десять или двенадцать лет назад; много людей, блеск, канделябры, телевидение и проч. На сцене — кучка итальянских профессоров и литературных критиков, а также Стивен и я: мы все — члены жюри какой-то крупной поэтической премии. Которая в этом году присуждена Карло Беттокки, скрипучему заскорузлому восьмидесятилетнему старику крестьянской наружности, чем-то похожему на Фроста. Старик неуклюже шаркает по проходу и с огромным трудом начинает взбираться на сцену, бормоча что-то неразборчивое себе под нос. Никто не двигается с места: итальянские профессора и критики со своих стульев наблюдают, как старик пытается взобраться по ступенькам. В этот момент Стивен встает и начинает аплодировать. Я присоединяюсь. Потом разражается овация.

После обеда мы подвозим его до дому, но на Стрэнде он просит таксиста остановиться, прощается с нами и исчезает в дверях большого книжного магазина, размахивая листком с именем Джона Кутзее. Я волнуюсь: как он доберется домой, потом вспоминаю, что Лондон — больше его, чем мой, город.

Near the snow, near the sun, in the highest fields,

See how these names are feted by the waving grass

And by the streamers of white cloud

And whispers of wind in the listening sky.

The names of those who in their lives fought for life,

Who wore at their hearts the fire's centre.

Born of the sun, they travelled a short while toward the sun

And left the vivid air signed with their honour.

Близ снега, близ солнца, в самых вышних полях,

Смотри, как, колышась, славят их имена трава

И вымпелы белых облаков,

И шепот ветра в чутко внемлющем небе.

Имена тех, кто при жизни боролся за жизнь,

Кто нес очаг огня в своем сердце.

Рожденные солнцем, они недолго шли к солнцу

И честью своей расписались в ясном воздухе.

Люди суть то, что мы о них помним. То, что мы называем жизнью, в конечном счете есть лоскутная ткань, сшитая из чьих-то воспоминаний. После смерти швы расползаются, и у нас остаются случайные, разрозненные фрагменты. Осколки или, если угодно, моментальные снимки. Наполненные непереносимым смехом или столь же непереносимыми улыбками. Непереносимыми, ибо — одномерными. Кому, как не мне, это знать: в конце концов, я сын фотографа. И я готов даже пойти дальше и сказать, что есть связь между фотографией и писанием стихов — во всяком случае, покуда снимки черно-белые. Или покуда написать — значит сохранить. Но невозможно притвориться, будто то, на что ты глядишь, продолжается за пределами белой оборотной стороны. И еще, когда поймешь, до какой степени каждая жизнь — заложница твоей собственной памяти, начинаешь упираться перед пастью прошедшего времени. Помимо всего прочего, это слишком похоже на разговоры за чьей-нибудь спиной или на принадлежность к некоему добродетельному победительному большинству. Сердцу следовало бы быть честнее — коль оно не может быть умнее — грамматики. Или же нужно вести дневник, записи в котором, по определению, держали бы прошедшее время на расстоянии.

А теперь — последний фрагмент. Так сказать, запись в дневнике: 20–21 июня 1995 года. Хотя я никогда не вел дневника. А Стивен — вел.

О Югославии. Я не мог есть в самолете, все еще не могу. Еще виски, и еще Югославия, и у них здесь уже полночь. Мэтью с Лиззи предлагают, чтобы я ночевал либо в кабинете Стивена, либо у них в мансарде. Но М. забронировала мне номер в отеле, и меня отвозят туда, он в нескольких кварталах.

Потом начинается панихида. Прекрасная, насколько такого Рода событие может быть прекрасным. В окне за алтарем виден чудесный, залитый солнцем церковный дворик. Гайдн и Шуберт. Но когда квартет переходит на крещендо, я вижу в боковом окне подъемник, везущий рабочих-строителей на энный этаж соседнего небоскреба. Я вдруг соображаю, что это одна из тех вещей, которую заметил бы Стивен и потом вспоминал бы. И на протяжении всей панихиды у меня в голове звучат совершенно неподходящие строки из стихотворения Уистана про Моцарта:

How seemly then to celebrate the birth

Of one who didn't do harm to our poor earth,

Created masterpieces by the dozen,

Indulged in toilet humor with his cousin

And had a pauper funeral in the rain —

The like of whom we'll never meet again.

Как славно нам отпраздновать рождение

Того, кто не обижал нашу бедную землю,

Творил шедевры дюжинами,

Развлекался грубоватыми шутками с кузиной

И был, как нищий, похоронен под дождем —

Подобного ему нам больше не увидеть.

Так что, в конце концов, он — здесь: не как утешение, а как отвлечение. И еще — по привычке: полагаю, его строки очень часто приходили на память Стивену, как и строки Стивена — ему. Теперь и те, и другие обречены на вечную тоску.

Нажимая кнопку "Зарегистрироваться с помощью ВК", "Зарегистрироваться с помощью ТГ" или "Зарегистрироваться", вы соглашаетесь с правилами и требованиями пользовательского соглашения.

Нажимая кнопку "Войти с помощью ВК", "Войти с помощью ТГ" или "Войти", вы соглашаетесь с правилами и требованиями пользовательского соглашения.

Подпишись на наш паблик ВКонтакте, чтобы самым первым получать свежие новости, узнавать об акциях и скидках.
Ну и просто быть умничкой :3

Поиск по каналам
Каналы в закладках

Рекламные посты 52122029 -->
Посты в закладках
Все посты 197262333 -->

Общая статистика
Детальная статистика
Эффективность размещения
Instagram ADS
Графики динамики
Аналитика аудитории
Youtube-размещения

Бродский

11'197 подписчиков
1'583 просмотров на пост

Канал, посвященный творчеству выдающегося поэта Иосифа Александровича Бродского.

По вопросам сотрудничества: @TG_ilya

Детальная рекламная статистика будет доступна после прохождения простой процедуры регистрации

Детальная аналитика 159'371 каналов
Доступ к 52'122'029 рекламных постов
Поиск по 197'262'333 постам
Отдача с каждой купленной рекламы
Графики динамики изменения показателей канала
Где и как размещался канал
Детальная статистика по подпискам и отпискам

Рыбы зимой живут.
Рыбы жуют кислород.
Рыбы зимой плывут,
задевая глазами
лёд
Туда.
Где глубже.
Где море.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы.
Рыбы плывут зимой.
Рыбы хотят выплыть.
Рыбы плывут без света.
Под солнцем
зимним и зыбким.
Рыбы плывут от смерти
вечным путём
рыбьим.
Рыбы не льют слезы:
упираясь головой
в глыбы,
в холодной воде
мёрзнут
холодные глаза
рыбы.
Рыбы
всегда молчаливы,
ибо они —
безмолвны.
Стихи о рыбах,
как рыбы,
встают поперёк
горла.

"Рыбы зимой живут"

Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течёт в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.

Меня зовут Юджин. Я - Сентиментальный еврей . С 14 лет я живу в Рашке. За годы жизни здесь накопилось много всего, о чем я могу тебе рассказать. Личное еврейское мнение, советы по жизни и лайфхаки как поднять пару шекелей, не работая нигде.

Немного саркастичного юмора и личного мнения обо всем, что тебя окружает. Канал о жизни типичного еврея в России. Как выжить молодому парню среди всех проблем, что создает тебе государство.

Аудитория пока очень маленькая, но я только начинаю свой рассказ!
mazel tov

К семейному альбому прикоснись
движением, похищенным (беда!)
у ласточки, нырнувшей за карниз,
похитившей твой локон для гнезда.

А здесь еще, смотри, заметены
метелью придорожные холмы.
Дом тучами придавлен до земли,
березы без ума от бахромы.

Ни ласточек, ни галок, ни сорок.
И тут кому-то явно не до них.
Мальчишка, атакующий сугроб,
беснуется - в отсутствие родных.

"К семейному альбому прикоснись"

Человек — существо автономное, и на протяжении всей жизни ваша автономность всё более увеличивается. Это можно уподобить космическому аппарату: поначалу на него в известной степени действует сила притяжения — к дому, к базе, к вашему, естественно, Байконуру, но, по мере того как человек удаляется в пространство, он начинает подчиняться другим внешним законам гравитации.

Точка всегда обозримей в конце прямой.
Веко хватает пространство, как воздух — жабра.
Изо рта, сказавшего все, кроме ‘Боже мой’,
вырывается с шумом абракадабра.
Вычитанье, начавшееся с юлы
и т. п., подбирается к внешним данным;
паутиной окованные углы
придают сходство комнате с чемоданом.
Дальше ехать некуда. Дальше не
отличить златоуста от златоротца.
И будильник так тикает в тишине,
точно дом через десять минут взорвется.

"Точка всегда обозримей. "

Если вам интересны лингвистические заметки о происхождении выражений, посетите канал @ruslit. Там разбирают этимологию и правописание как редко используемых, так и общеупотребительных слов и оборотов.
t.me/ruslit

Пришел сон из семи сел.
Пришла лень из семи деревень.
Собирались лечь, да простыла печь.
Окна смотрят на север.
Сторожит у ручья скирда ничья,
и большак развезло, хоть бери весло.
Уронил подсолнух башку на стебель.

То ли дождь идет, то ли дева ждет.
Запрягай коней да поедем к ней.
Невеликий труд бросить камень в пруд.
Подопьем, на шелку постелим.
Отчего молчишь и как сыч глядишь?
Иль зубчат забор, как еловый бор,
за которым стоит терем?

Запрягай коня да вези меня.
Там не терем стоит, а сосновый скит.
И цветет вокруг монастырский луг.
Ни амбаров, ни изб, ни гумен.
Не раздумал пока, запрягай гнедка.
Всем хорош монастырь, да с лица — пустырь
и отец игумен, как есть, безумен.

"Пришел сон из семи сел"

Ибо любовь есть роман между предметом и его отражением.

Нет, мы не стали глуше или старше,
мы говорим слова свои, как прежде,
и наши пиджаки темны всё так же,
и нас не любят женщины всё те же.

И мы опять играем временами
в больших амфитеатрах одиночеств,
и те же фонари горят над нами,
как восклицательные знаки ночи.

Живём прошедшим, словно настоящим,
на будущее время не похожим,
опять не спим и забываем спящих,
и так же дело делаем всё то же.

Храни, о юмор, юношей весёлых
в сплошных круговоротах тьмы и света
великими для славы и позора
и добрыми - для суетности века.

Грубо говоря, нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности.

Мы покажем именно те новости, которые вас волнуют! Россия и мир в коротких выпусках @postnews_ru – то, что нужно узнать сейчас.

В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.

Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.

Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.

Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.

Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?

Он всадника искал себе средь нас.

"В тот вечер возле нашего огня. "

Когда устанешь от бесконечного самоанализа, позвони мне. Потанцуем.

Отнюдь не вдохновение, а грусть
меня склоняет к описанью вазы.
В окне шумят раскидистые вязы.
Но можно только увеличить груз
уже вполне достаточный, скребя
пером перед цветущею колодой.
Петь нечто, сотворенное природой,
в конце концов, описывать себя.
Но гордый мир одушевленных тел
скорей в себе, чем где-то за горами,
имеет свой естественный предел,
который не расширишь зеркалами.

Другое дело — глиняный горшок.
Пусть то, что он — недвижимость, неточно.
Но движимость тут выражена в том, что
он из природы делает прыжок
в бездушие. Он радует наш глаз
бездушием, которое при этом
и позволяет быть ему предметом,
я думаю, в отличие от нас.
И все эти повозки с лошадьми,
тем паче — нарисованные лица
дают, как все, что создано людьми,
им от себя возможность отделиться.

Античный зал разжевывает тьму.
В окне торчит мускулатура Штробля.
И своды, как огромная оглобля,
елозят по затылку моему.
Все эти яйцевидные шары,
мне чуждые, как Сириус, Канопус,
в конце концов напоминают глобус
иль более далекие миры.
И я верчусь, как муха у виска,
над этими пустыми кратерами,
отталкивая русскими баграми
метафору, которая близка.
Но что ж я, впрочем? Эта параллель
с лишенным возвращенья астронавтом
дороже всех. Не склонный к полуправдам,
могу сказать: за тридевять земель
от жизни захороненный во мгле,
предмет уже я неодушевленный.
Нет скорби о потерянной земле,
нет страха перед смертью во Вселенной…

"Отнюдь не вдохновение, а грусть"

Лучшие литературные каналы на просторах Телеграма:

УЮТНАЯ БИБЛИОТЕКА
@knijky - с книгой по жизни. У них всегда уютно. Как у мамы.

АУДИОКНИГИ
@ibookstg - лучшее качество в рунете.

АУДИОКНИГИ
@TgAudiobooks - отборные произведения и самые известные аудиокниги всех эпох и жанров.

КНИГОЛЮБ
@book_hit - найдем любую книгу по Вашему заказу. Быстро и бесплатно! И это не пустые слова.

ЛИТЕРАТУРА
@old_literature - литература должна быть бесплатна! Даже та, за которую просят денег!

СТИХОМАН
@stihoman - настоящий маньяк поэзии. Лучшие рифмы мира. Тысячи их.

КОРОТЫШКИ
@short_read - уроки чтения от истинного ценителя этого дела. Иллюстрированные отрывки из книг.

ЛИТЕРАТУРНЫЙ КАЙФ
@VKnigeNew - возвращают любовь к книгам. Заставят читать, как бы вы этому не сопротивлялись.

АУДИСТ
@audistbrain - частная библиотека аудиокниг и лекций для всеобщего пользования.

АВТОРСКИЙ СТИЛЬ
@bagnenkotext - пишет сам и научит другого писать ясно и сильно.

Издержки духа — выкрики ума
и логика, — вы равно хороши,
когда опять белесая зима
бредет в полях безмолвнее души.

О чем тогда я думаю один,
зачем гляжу ей пристально вослед.
На этот раз декабрь предвосхитил
ее февральских оттепелей свет.

Какие предстоят нам холода.
Но, обогреты давностями, мы
не помним, как нисходят города
на тягостные выдохи зимы.

Безумные и злобные поля!
Безумна и безмерна тишина их.
То не покой, то темная земля
об облике ином напоминает.

Какой-то ужас в этой белизне.
И вижу я, что жизнь идет как вызов
бесславию, упавшему извне
на эту неосознанную близость.

Так страницу мараешь
ради мелкого чуда.
Так при этом взираешь
на себя ниоткуда.

Это, Отче, издержки
жанра (правильней – жара).
Сдача медная с решки
безвозмездного дара.

Как несхоже с мольбою!
Так, забыв рыболова,
рыба рваной губою
тщетно дергает слово.

На вас не поднимается рука.
И я едва ль осмелюсь говорить,
каким еще понятием греха
сумею этот сумрак озарить.
Но с каждым днем все более, вдвойне,
во всем себя уверенно виня,
беру любовь, затем что в той стране
вы, знаю, отвернетесь от меня.

Нет, не посетует Муза,
если напев заурядный,
звук, безразличный для вкуса,
с лиры сорвется нарядной.
Милая грусти не выдаст,
путая спину и перед,
песню, как платье на вырост,
к слуху пространства примерит.

Правда ведь: как не вертеться,
искренность, сдеражнность, мука,
- нечто, рожденное в сердце,
громче сердечного стука.
С этим залогом успеха
ветер - и тот не поспорит;
дальние горы и эхо
каждое слово повторят.

Вот и певец возвышает
голос – на час, на мгновенье,
криком своим заглушает
собственный ужас забвенья.
Выдохи чаще, чем вдохи,
Ибо вдыхает, по сути,
больше, чем воздух эпохи:
нечто, что бродит в сосуде.

Здесь, в ремесле стихотворства,
как в состязанье на дальность
бега, - бушует притворство,
так как велит натуральность
то, от чего уж не деться, -
взгляды, подобные сверлам,
радовать правдой, что сердце
в страхе живет перед горлом.

***
Друг Полидевк, тут все слилось в пятно.
Из уст моих не вырвется стенанье.
Вот я стою в распахнутом пальто,
и мир течет в глаза сквозь решето,
сквозь решето непониманья.
Я глуховат. Я, Боже, слеповат.
Не слышу слов, и ровно в двадцать ватт
горит луна. Пусть так. По небесам
я курс не проложу меж звезд и капель.
Пусть эхо тут разносит по лесам
не песнь, а кашель.

***
Сентябрь. Ночь. Все общество – свеча.
Но тень еще глядит из-за плеча
в мои листы и роется в корнях
оборванных. И призрак твой в сенях
шуршит и булькает водою
и улыбается звездою
в распахнутых рывком дверях.

Темнеет надо мною свет.
Вода затягивает след.

***
Да, сердце рвется все сильней к тебе,
и оттого оно – все дальше.
И в голосе моем все больше фальши.
Но ты сочти ее за долг судьбе,
за долг судьбе, не требующей крови
и жалящей иглой тупой.
А если ты улыбку ждешь – постой!
Я улыбнусь. Улыбка над собой
могильной долговечней кровли
и легче дыма над печной трубой.

В деревне Бог живет не по углам,
как думают насмешники, а всюду.
Он освящает кровлю и посуду
и честно делит двери пополам.
В деревне он – в избытке. В чугуне
он варит по субботам чечевицу,
приплясывает сонно на огне,
подмигивает мне, как очевидцу.
Он изгороди ставит. Выдает
девицу за лесничего. И, в шутку,
устраивает вечный недолет
объездчику, стреляющему в утку.
Возможность же все это наблюдать,
к осеннему прислушиваясь свисту,
единственная, в общем, благодать,
доступная в деревне атеисту.

Как жаль, что тем, чем стало для меня
твое существование, не стало
мое существованье для тебя.
…В который раз на старом пустыре
я запускаю в проволочный космос
свой медный грош, увенчанный гербом,
в отчаянной попытке возвеличить
момент соединения… Увы,
тому, кто не умеет заменить
собой весь мир, обычно остается
крутить щербатый телефонный диск,
как стол на спиритическом сеансе,
покуда призрак не ответит эхом
последним воплям зуммера в ночи.

***
Любовь сильней разлуки, но разлука
длинней любви. Чем статнее гранит,
тем явственней отсутствие ланит
и прочего. Плюс запаха и звука.
Пусть ног тебе не вскидывать в зенит:
на то и камень (это ли не мука?),
но то, что страсть, как Шива шестирука,
бессильна – юбку, он не извинит.

Не от того, что столько утекло
Воды и крови (если б голубая!),
Но от тоски расстегиваться врозь
Воздвиг бы я не камень, но стекло,
Мари, как воплощение гудбая
И взгляда, проникающего сквозь.

***
Сад громозит листву и
не выдает вас зною
(Я знал, что я существую,
пока ты была со мною).

Площадь. Фонтан с рябою
нимфою. Скаты кровель.
(Покуда я был с тобою,
я видел все вещи в профиль.)

Райские кущи с адом
Голосов за спиною.
(Кто был все время рядом,
пока ты была со мною?)

Ночь с багровой луною,
как сургуч на конверте.
(Пока ты была со мною,
я не боялся смерти.)

Из ЧАСТЬ РЕЧИ (1975-76)

***
Это – ряд наблюдений. В углу – тепло.
Взгляд оставляет на вещи след.
Вода представляет собой стекло.
Человек страшней, чем его скелет.

Зимний вечер с вином в нигде.
Веранда под натиском ивняка.
Тело покоится на локте,
Как морена вне ледника.

***
Что касается звезд, то они всегда.
То есть если одна, то за ней другая.
Только так оттуда и можно смотреть сюда:
вечером, после восьми, мигая.
Небо выглядит лучше без них. Хотя
освоение космоса лучше, если
с ними. Но именно не сходя
с места, на голой веранде, в кресле.
Как сказал, половину лица в тени
пряча, пилот одного снаряда,
жизни, видимо, нет нигде, и ни
на одной из них не задержишь взгляда.

***
Тихотворение мое, мое немое,
однако тяглое – на страх поводьям,
куда пожалуемся на ярмо и
кому поведаем, как жизнь проводит?
Как поздно за полночь ища глазунию
луны за шторами зажженной спичкою,
вручную стряхиваешь пыль безумия
с осколков желтого оскала в писчую.
Как эту борзопись, что гуще патоки,
там не размазывай, но с кем в колене и
в локте хотя бы преломить, опять-таки,
ломоть отрезанный, тихотворение?

***
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это –
города, человеков, но для начала зелень.
Стану спать не раздевшись или читать с любого
места чужую книгу, покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт. Свобода –
это когда забываешь отчество у тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и, хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза.

***
Выдыхая пары, вдыхая воздух, двери
хлопают во Флоренции. Одну ли, две ли
проживаешь жизни, смотря по вере,
вечером в первой осознаешь: неправда,
что любовь движет звезды (Луну – подавно),
ибо она делит все вещи на два –
даже деньги во сне. Даже, в часы досуга,
мысли о смерти. Если бы звезды Юга
двигались ею, то – в стороны друг от друга.

Читайте также: