Вглядитесь в эти лица осанки

Внимательно рассмотри человека на прилагающейся фотографии. Можешь ли ты представить себе, как этот мужчина плачет и набирает дрожащими пальцами телефон какой-то невнятной бляди, чтобы рассказать о своих чувствах к ней? Можешь представить, что он пропускает в очереди жирную мамашу с выблядком на руках? А то, что он работает пол-года, раздавая листовки, чтобы купить себе iphone? Ты видишь в нем человека, который стесняется сказать родителям, что на свой двадцать четвертый день рождения он хочет выпить с друзьями?

Теперь посмотри на него еще раз. Видишь ли ты на нем стильные брендовые вещи? Может он покрыт вздувшимися мускулами и толстыми венами? Он обладает внешностью киноактера или мужчины-модели?

Позади него стоит дорогой автомобиль?

Посмотри снова на этого мужчину и спроси самого себя, что с ним не так?

Почему в его взгляде железо, в его осанке сталь, а вместо кожи свинец?

Каких же ебланов уже набирают,фантазии ноль!

@moderator, тут Кириенко про Навального креатиф постит, а тэг "политика" не ставит.

Вижу что какой-то лысый хрен на ободранном диване сидит и что? В чем прикол?

теперь я знаю как выглядит Навальный. а то столько разговоров про него, а я сижу и думаю - что это, блин, за мужик на фото?

однако это не отменяет того, что ты, автор поста, несешь хуйню.

Да, это тот самый опущенный уголовник

слуш. ну вот я тоже не люблю хомячков анального, но тебе минусану. потому что ты запостил абсолютно непонятную хрень.

Это паста из нижнего интернета, сэр.

ЭТО ПРАВДА! ЭТО СЛОЖНАЯ СТАТЬЯ! НАВАЛЬНЯТА, КЫШ, КЫШ! ЭТО ДЛЯ ДУМАЮЩИХ ЛЮДЕЙ. Здесь говорят правду.

Ты это..слишком толст. Или недостаточно тонок. Или идиот. Или бот.
На твой выбор.

Хотя скорее он долбо.

У меня личная неприязнь к шавкам Навального! НАВАЛЬНЯТА!

Ошибка в моей жизни.

Доброго времени суток, дамы и господа. Расскажу свою историю, чтобы вы тоже не делали ошибок. Возможно одним я покажусь очень наивным парнем, а многим просто дебилом. Но давайте начну по порядку.

Мне сейчас 25, год назад я был обычным пареньком из Кыргызстана г Бишкека, работал, зарабатывал нормальные деньги, каждый месяц по клубам и тд в общем вел светский образ жизни.

Мне с самого детства, говорили, что нет плохой нации, есть плохие люди, и нет среди верующих плохих. Для меня все люди были одинаковыми и мусульмане и христиане и тд.

Давным давно я знал одну хорошенькую девушку, но не из нашей страны. Она приехала из соседней республики. Была в хиджабе, уютно было с ней, общались о разном. Вскоре она пропала, я пробовал искать, но не нашел.

Прошло 3 года, и она отыскала меня по вк. Начали общаться, она часто намекала о семье, да я и сам был не против. Сделал предложение, быстро женились. Её родня молча отреагировали на это, никаких возражений не было. Что очень странно показалось моим близким. У нас как и в других среднеазиатских странах принято давать калым и тд. Но почему то ничего не потребовали.

Я собрал деньги и мы поехали к ней. До них было около 1500 км, или еще больше. Приехали, и что я вижу, однокомнатная квартира, и там должны были проживать я, моя жена, её мать и отчим. Просто чтоб вы знали, я вырос в достатке, и даже не мог просто представить, что я когда нибудь буду так жить. Родители мои всю жизнь работали, чтобы прокормить меня и помогали остальным, построили дом, чтобы я в дальнейшем продолжил его улучшать. В Бишкеке дом со всеми удобствами: 5 комнат с санузлами, а тут тебе 18 квадратов и слышно было как кто то испражняется. С самого начала мы думали, что снимем комнату или квартиру и будем жить отдельно, на что теща отреагировала странно "зачем вам платить чужим людям, будем жить вместе". Я не стал сразу возмущаться, подумаешь, может они не успели в своей жизни заработать.

Начали там жить, узнал, что ее мать не работала всю жизнь, только в молодости, и когда рассталась с 1 мужем она не знала как прокормить свою дочь. И все время тащила из гум.помощи (секонд хенд) мне одежду, со словами "это подойдет тебе". Я просто изначально привык, что надо доставать деньги и покупать себе хорошую одежду, но им было этого не понять, они всегда твердили, что бог нам поможет.

Я начал искать там работу, искал везде. Наконец нашел, надо было заняться рекламой одного бренда ПИВА, но после того как я сообщил, что работаю с брендом алкогольной продукции, они всей семьей начали критиковать мой выбор. Это харам ( грех), ты попадешь в ад и нас затащишь. Ну какая блин разница где работать, главное ведь хорошие деньги я бы мог получить.

Все же я устроился работать в интернет магазин админом. Успел поменять однушку на двушку без доплаты, и вроде начали жить нормально, шел февраль месяц, у них в городке - 30. И вот в ту злополучную февральскую ночь моя ненаглядная беременная жена начала почему то поднимать скандал из-за того что я спланировал отправить 4000 рублей родителям, чтобы те погасили долг. Я даже тогда не получал денег, просто сказал свою мысль. И вот почему то она подняла скандал со словами "ты о нас не думаешь, я хочу все деньги ко мне в руки". Я ей объясняю, что нет денег, я просто планирую, а она начала плакать. И вот услышав её крики и истерику теща вошла и с каменным лицом, начала кричать на свою беременную дочь "Вот я тебе говорила кыргызы такие, они такие гады, он даже не думает о тебе, уходи чтобы мы тебя больше не видели, мы сами позаботимся о ней!".

Чтобы вы знали, её мать была мусульманкой в хиджабе, как и ее дочь. Вроде 5 кратный намаз совершают. И вот она с криком "собирай вещи и уходи" проводила меня до двери. А самый интересный момент, то что на улице 12 часов ночи, и холод - 30. Я не получал еще зарплату, и денег было, если на сом перевести 100 рублей. Город я почти не знаю и вот начал спрашивать ходить где у них компьютерные клубы.

Бродил я так около 1,5 часа. Все же нашел интернет клуб. На нервах зашёл в ВК и написал другу Узбеку, который на тот момент был в городе Ош и брату который находился в Москве. Они сразу откликнулись, и на утро отправили нужную сумму, чтобы я мог уехать из этой страны.

Утром мой ели живой телефон показывает сообщения "приходи в загс, разводиться будем". Я пришел, она расплаканная, вся в слезах. Честно говоря снова жалко её стало. Я не любитель мстить людям, она пришла с мамой, а та глядя на меня ехидным взглядом пытается показать своей дочке, что я во всем виноват. Она начала сильно плакать и просить прощения "просто за поступок мамы". Я ей ответил: Я прощаю тебя, но не твою маму, она разрушила нам семью.

И вот мы решились оставить наш союз. Но я решил уехать в свой Бишкек.

Многие наверное подумают, почему ты как мужчина не забрал её с собой. Но и вы поймите, я не хотел жертвовать беременной женой.

Я вернулся, и через пару дней она заявляет, что она снова выходит замуж, я был в шоке. Но почему так внезапно, я отреагировал очень агрессивно. В ответ я услышал всю правду.

Оказалось, когда она училась в Кыргызстане её мать твердила ей не выходить замуж за кыргыза, только за своих выходи и точка. Ее родня оказали очень большое влияние на дальнейшие действия, когда меня не было рядом. Большая часть её родни оказались нацистами и не хотели видеть кыргыза среди близких. И хотя я пытался сохранить семью, но голову ей забили этими нацистскими штучками. Что в дальнейшем она приняла решение развестись, будучи на 7 месяце беременности.

Честно говоря самому больно осознавать, что мой сын будет расти с этими людьми. Но если даже так, то пускай они растят сына как своего, а не чужого. Пишу и так больно от этих мыслей.

И какой итог: Я снова один, заблудился в жизни как ёжик в тумане, перестал верить в бога и интернационализм из-за этих утырков. Но надеюсь, что я смогу забыть эти ужасные моменты в моей жизни. Я всем бы хотел пожелать удачи в жизни, и чтобы никто не проходил такой путь. Искренней любви и понимания вам, дорогие друзья!

Севастополь в декабре месяце sevastopol-v-dekabre-mesyace

Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет — все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.

На Северной* денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится богу; где высокая тяжелая маджара * на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани — особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов — дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. — кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом — солдатами, моряками, купцами, женщинами, — причаливают и отчаливают от пристани.

— На Графскую*, ваше благородие? Пожалуйте, — предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.

Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой-то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди — старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона* и затопленных кораблей, от которых кой-где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.

Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…

— Ваше благородие! прямо под Кистентина36 держите, — скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке, — вправо руля.

— А на нем пушки-то еще все, — заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.

— А то как же: он новый, на нем Корнилов жил*,— заметит старик, тоже взглядывая на корабль.

— Вишь ты, где разорвало! — скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.

— Это он с новой батареи нынче палит, — прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. — Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. — И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены какие-то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.

На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие-то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой-где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие-то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки, — везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, не знают, что делать. По вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика*, который ведет пить какую-то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что-то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было — поить лошадей или таскать орудия, — так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где-нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.

Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости, — ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками, — вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.

Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы, — это дурное чувство, — идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.

— В ногу, — отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. — Слава богу теперь, — прибавляет он, — на выписку хочу.

— А давно ты уже ранен?

— Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!

— Что же, болит у тебя теперь?

— Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.

— Как же ты это был ранен?

— На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.

— Неужели больно не было в эту первую минуту?

— Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.

— И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.

В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким-то особенным восторгом.

Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, — и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.

— Ну, дай бог тебе поскорее поправиться, — говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.

Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее рычание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из-под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.

— Что , он без памяти? — спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на вас.

— Нет, еще слышит, да уж очень плох, — прибавляет она шепотом. — Я его нынче чаем поила — что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь, — так уж не пил почти.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.

— У сердце гхорить.

Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого-то коричневого цвета и худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена в плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.

С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.

— Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой, — скажет вам ваша путеводительница, — она мужу на бастион обедать носила.

— Выше колена отрезали.

Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания, — увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…

Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…

Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого-нибудь офицера, с розовым гробом и музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки — весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.

Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры — все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.

Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело двадцать четвертого*, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот-то и тот-то товарищ.

— Черт возьми, как нынче у нас плохо! — говорит басом белобрысенький безусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе.

— Где у нас? — спрашивает его другой.

В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться: туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и закрыл солнце; какая-то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши, тротуары и солдатские шинели…

Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое-нибудь тихо-отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое-то неприятное чувство нерешимости вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас, — вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль — жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна, — слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех вас, и который вам кажется чем-то ужасно страшным.

Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из-за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого-то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.

При идеальном положении позвоночника вес тела равномерно распределен на кости и мышцы. Опорно-двигательный аппарат работает так, как положено природой, органы находятся на своих местах, нет чрезмерного давления на суставы. Это касается и лица: ведь в нем тоже есть мышцы, суставы и кости.

Но что происходит, когда позвоночник приобрел неправильную форму? Большинство суставов встают в неестественное положение. Значит, и мышцы начинают выполнять несвойственные им функции. Например, те, которые должны перемещать корпус, заменяют те, которые должны удерживать его вертикально. В итоге некоторые части тела берут на себя работу, которая не им предназначена. И перегружаются.

Организм атрофирует неработающие мышечные волокна и окружает перегруженное место соединительной и жировой тканями. И все это отражается на лице.

Но стоит ли всеми правдами и неправдами выкраивать из семейного бюджета деньги на пластическую хирургию? Не лучше ли заняться приведением в порядок осанки, ведь это ощутимо поможет и лицу!

Осанка бывает разная

Давайте разберемся, какие типы неправильной осанки дарит нам сидячий образ жизни и как с ними справиться упражнениями.

Кифозно-лордозная. От природы наш позвоночник имеет форму буквы S. В этой букве прогиб вперед именуется лордоз, изгиб назад – кифоз. У некоторых людей эти извивы чересчур сильны. Вот типичные признаки человека с такой осанкой:

• Таз и с ним ягодицы наклонены вперед.

• Поясница слишком сильно выступает вперед, что зрительно увеличивает живот.

• Спина на уровне груди сутулая, лопатки торчат.

• Голова подана вперед, шея и плечи напряжены, шея сзади кажется короткой, а спереди – длинной.

• Ноги слишком выпрямлены в коленях и согнуты в тазобедренных суставах, склонны к спазмам, трудно стоять на одной ноге.

• Растяжку задней поверхности ног (наклоны к ногам сидя и стоя).

• Разработку тазобедренного сустава (различные отведения прямых и согнутых ног лежа на боку назад, в сторону, вверх).

• Разработку грудного отдела позвоночника (разведения рук в стороны с максимальной амплитудой, вверх и вниз).

• Расслабление шеи (повороты, наклоны головы, сидеть с опорой для головы).

• Укрепление рук (жимы, сгибание-разгибание с гантелями).

• Круглая. Усилен изгиб назад в верхней части позвоночника и сглажен прогиб вперед в районе поясницы.

Признаки:

• Таз и ягодицы наклонены назад и выдвинуты вперед относительно пяток. Мышцы бедер слабы, ягодицы выглядят обвисшими.

• Поясница слегка изогнута вперед.

• Спина на уровне груди заметно прогнута назад, сутулость начинается от лопаток

• Ноги чрезмерно выпрямлены в тазобедренных суставах и коленях, часто имеется плоскостопие.

• Голова подана вперед, шея сзади кажется короткой.

• - Лежа на спине, прижимайте поясницу к полу, отрывая от него нижнюю часть ягодиц вперед-вверх, затем, наоборот, прогибайтесь в пояснице, упираясь в пол напряженными ягодицами.

• - Укрепление передней и задней поверхности бедер (сгибания и разгибания ног вперед-назад, приседания, выпады).

• - Растяжка связок и мышц над и под коленями (подтягивание пятки к ягодицам, согнутого колена к груди, наклоны к ногам).

• - Упражнения для стопы (катание стопами круглого предмета и т. п.).

Плоская. При ней сглажены все естественные изгибы позвоночника. Узнать можно по следующим особенностям:

- Шея сильно изогнута вперед.

- Верхняя часть спины (сразу после шеи) округлена, ниже она совершенно плоская.

- Поясничный прогиб сглажен, отклонен назад, мышцы ягодиц слабые.

- Ноги обычно сильно выпрямлены.

- Слабые мышцы живота, из-за чего часто плохо работает кишечник.

Для круглой спины с возрастом типичнее всего глубокие продольные складки на лбу. Их сопровождает множество гусиных лапок вокруг глаз и небольшой двойной подбородок. При такой осанке нельзя сильно нагружать шею и воротниковую зону!

А надо делать следующее:

• - Растягивайте грудную клетку, широко разводя руки и подавая грудь вперед. Можно пропускать за спиной вертикально резиновый эспандер и растягивать его руками вверх и вниз.

• - Разминайте воротниковую зону, поднимая плечи и отводя их назад, приподнимая подбородок и водя им из стороны в сторону.

• - Лежа на полу, прогибайтесь вперед в пояснице, назад в грудном отделе, старайтесь прижать шею (не голову, а именно шею от основания) к полу.

• - Сложив руки на груди (не сцепляйте их жестко, пусть двигаются), сводите и раздвигайте лопатки.

Не удивляйтесь, если обнаружите у себя черты разных типов осанки – такое смешение вполне может иметь место. В этом случае используйте упражнения и ограничения по ним для разных типов осанки. И не бойтесь улыбаться: радость морщин не прибавляет.

". Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. "Послать комендора и прислугу к пушке", - и человек четырнадцать матросов живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки и движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского, - простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства."

". Никто особенно рад не был, встретив на бульваре штабс-капитана Михайлова, исключая, может быть, его полка капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, которые с горячностью пожали ему руку, но первый был в верблюжьих штанах, без перчаток, в обтрепанной шинели и с таким красным, вспотевшим лицом, а второй кричал так громко и развязно, что совестно было ходить с ними, особенно перед офицерами в белых перчатках, из которых с одним - с адъютантом - штабс-капитан Михайлов кланялся, а с другим - штабс-офицером - мог бы кланяться, потому что два раза встречал его у общего знакомого.

Притом же, что веселого ему было гулять с этими господами Обжоговым и Сусликовым, когда он и без того по шести раз в день встречал их и пожимал им руки. Не для этого же он пришел на музыку.

Ему бы хотелось подойти к адъютанту, с которым он кланялся, и поговорить с этими господами совсем не для того, чтобы капитан Обжогов, и прапорщик Сусликов, и поручик Пиштецкий, и другие видели, что он говорит с ними, но просто для того, что они приятные люди, притом знают все новости - порассказали бы. Но отчего же штабс-капитан Михайлов боится и не решается подойти к ним?

"Что ежели они вдруг мне не поклонятся, - думает он, - или поклонятся и будут продолжать говорить между собою, как будто меня нет, или вовсе уйдут от меня, и я там останусь один между аристократами?

Слово "аристократы" (в смысле высшего отборного круга, в каком бы то ни было сословии) получило у нас в России (где бы, кажется, не должно бы было быть его) с некоторого времени большую популярность и проникло во все края и во все общества, куда проникло только тщеславие (а в какие условия времени и обстоятельства не проникает эта гнусная страстишка?), - между купцами, между чиновниками, писарями, офицерами, в Саратов, в Мамадыши, в Винницы, везде, где есть люди. А так как в осажденном городе Севастополе людей много, следовательно, и тщеславия много, то есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого аристократа и неаристократа. Для капитана Обжогова штабс-капитан Михайлов аристократ, потому что у него чистая шинель и перчатки, и его за это терпеть не может, хотя уважает немного; для штабс-капитана Михайлова адъютант Калугин аристократ, потому что он адъютант и на "ты" с другим адъютантом, и за это он не совсем хорошо расположен к нему, хотя и боится его. Для адъютанта Калугина граф Нордов аристократ, и он его всегда ругает и презирает в душе за то, что он флигель-адъютант. Ужасное слово аристократ. Зачем подпоручик Зобов так принужденно смеется, проходя мимо своего товарища, который сидит с штабс-офицером? Чтобы доказать этим, что, хотя он и не аристократ, но все-таки ничуть не хуже их. Зачем штабс-офицер говорит таким слабым, лениво-грустным голосом? Чтобы доказать своему собеседнику, что он аристократ и очень милостив, разговаривая с подпоручиком. Зачем юнкер так размахивает руками и подмигивает, идя за барыней, которую он в первый раз видит и к которой он ни за что не решится подойти? Чтоб показать всем офицерам, что, несмотря на то, что он им шапку снимает, он все-таки аристократ и ему очень весело. Зачем артиллерийский капитан так грубо обошелся с добродушным ординарцем? Чтобы доказать всем, что он никогда не заискивает и в аристократах не нуждается и т.д. и т.д и т.д."

". Ложись! - крикнул чей-то испуганный голос.

Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом, - бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил, - может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились со светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы. Ужас - холодный, исключающий все другие мысли и чувства, ужас - объял всё существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.

Прошла ещё секунда - секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его воображении.

"Кого убьёт - меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? В голову, так всё кончено: а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтоб непременно с хлороформом, - и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьёт, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе - меня". Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил ещё про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришёл ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами, человек, которым он был оскорблён пять лет тому назад и которому не отплатил за оскорбление, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего - ожидания смерти и ужаса - ни на мгновение не покидало его. "Впрочем, может быть, не лопнет", - подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это мгновение, ещё сквозь закрытые веки, его глаза поразил красный огонь и со страшным треском что-то толкнуло его в середину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.

"Слава богу! Я только контужен", - было его первой мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди, - но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты - и он бессознательно считал их: "Один, два, три солдата, и вот в подвёрнутой шинели офицер" - думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили, а вот ещё солдаты - пять, шесть, семь солдат, идут все мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его: он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его.

Он чувствовал, как мокро было у него около груди; - это ощущение мокроты напоминало о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. "Верно, я в кровь разбился, когда упал", - подумал он и, всё более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: "Возьмите меня", - но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах, - и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни всё прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше ничего не видел, не слышал, не думал, не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди. "

". Проезжий офицер, поручик Козельцов, был офицер недюжинный. Он был не из тех, которые живут так-то и делают то-то, а не делают того-то потому, что так живут и делают другие; он делал всё, что ему хотелось, а другие уж делали, что он, и были уверены, что это хорошо. Его натура была довольно богата; он был неглуп и вместе с тем талантлив, хорошо пел, играл на гитаре, говорил очень бойко и писал весьма легко, особенно казённые бумаги, на которые набил руку в свою бытность полковым адъютантом; но более всего замечательна была его натура самолюбивой энергией, которая, хотя и была более всего основана на этой мелкой даровитости, была сама по себе черта резкая и поразительная. У него было одно из тех самолюбий, которое до такой степени слилось с жизнью и которое, чаще всего развивается в одних мужских, и особенно военных, кружках, что он не понимал другого выбора, как первенствовать или уничтожаться, и что самолюбие было двигателем даже его внутренних побуждений: он сам с собой любил первенствовать над людьми, с которыми себя сравнивал."

". Два офицера, один в адъютантской шинели, другой в пехотной, но тонкой, и с сумкой через плечо, сидели около лежанки; и по одному тому, как они смотрели на других и как тот, который был с сумкой, курил сигару, видно было, что они не фронтовые пехотные офицеры и что они довольны этим. Не то, чтобы видно было презрение в их манере, но какое-то самодовольное спокойствие, основанное частью на деньгах, частью на близких сношениях с генералами, - сознание превосходства, доходящее даже до желания скрыть его."

". Этот офицер так старательно объяснял причины своего замедления и как будто оправдывался в них, что это невольно наводило на мысль, что он трусит. Это ещё стало заметнее, когда он расспрашивал о месте нахождения своего полка и опасно ли там. Он даже побледнел, и голос его оборвался, когда безрукий офицер, который был в том же полку, сказал, что в эти два дня у них одних офицеров семнадцать человек выбыло.

Действительно, офицер этот в настоящую минуту был жесточайшим трусом, хотя шесть месяцев тому назад он далеко не был им. С ним произошел переворот, который испытали многие и прежде и после него. Он жил в одной из наших губерний, в которых есть кадетские корпуса, и имел прекрасное покойное место, но, читая в газетах и частных письмах о делах севастопольских героев, своих прежних товарищей, он вдруг возгорелся честолюбием и ещё более - патриотизмом.

Он пожертвовал этому чувству весьма многим - и обжитым местом, и квартёркой с мягкой мебелью, заведённой осьмилетним старанием, и знакомствами, и надеждами на богатую женитьбу, - он бросил всё и подал ещё в феврале в действующую армию, мечтая о бессмертном венке славы и генеральских эполетах. Через два месяца после подачи прошенья он по команде получил запрос, не будет ли он требовать вспомоществованья от правительства. Он отвечал отрицательно и терпеливо продолжал ожидать определения, хотя патриотический жар уже успел значительно остыть в эти два месяца. Ещё через два месяца он получил запрос, не принадлежит ли он к масонским ложам, и ещё подобного рода формальности, и после отрицательного ответа, наконец, на пятый месяц вышло его определение.

Во всё это время приятели, а более всего то заднее чувство недовольства новым, которое является при каждой перемене положения, успели убедить его в том, что он сделал величайшую глупость, поступив в действующую армию. Когда же он очутился один с изжогой, с запыленным лицом, на пятой станции, на которой он встретился с курьером из Севастополя, рассказавшем ему про ужасы войны, он прождал двенадцать часов лошадей, - он уже совершенно раскаивался в своём легкомыслии, с смутным ужасом думал о предстоящем и ехал бессознательно вперёд, как на жертву. Чувство это в продолжение трёхмесячного странствия по станциям, на которых почти везде надо было ждать и встречать едущих из Севастополя офицеров с ужасными рассказами, постоянно увеличивалось и, наконец, довело до того бедного офицера, что из героя, готового на самые отчаянные предприятия, каким он воображал себя в П., в Дуванкой он был жалким трусом: и, съехавшись месяц тому назад с молодёжью, едущей из корпуса, он старался ехать как можно тише, считая эти дни последними в своей жизни, на каждой станции разбирал кровать, погребец, составлял партию в преферанс, на жалобную книгу смотрел, как на препровождение времени, и радовался, когда лошадей ему не давали.

Он действительно был бы героем, ежели бы из П. попал прямо на бастионы, а теперь ещё много ему надо было пройти моральных страданий, чтобы сделаться тем спокойным, терпеливым человеком в труде и опасности, каким мы привыкли видеть русского офицера. Но энтузиазм уже трудно бы было воскресить в нём."

я подумал об этих двух вариантах… но всё равно. впечатлило.

я знаю только, что он к обучению подрастающего поколения относился с большим энтузиазмом..) а про пограничные области… новое,

Мне робот литкульта не сообщает про новые блоги. Я на главной странице смотрю обычно появилось ли что-то новенькое или нет)

Хороший блог! Спасибо!

хорош чертяка Лев Николаевич!

спасибо за блог)

'ложись. ' — жесткий отрывок…

откуда он это узнал?!

Сбор средств на развитие и поддержку нашего литературного портала